Впереди был большой, метра в четыре шириной, арык. Мутная вода бойко бежала по руслу, облизывая глинистые берега. Он устало опустился на землю, скинул оружие, подполз к берегу и сунул голову в воду, затем приподнялся на руках, несколько раз фыркнул и снова опустил голову в поток. Откатился в сторону и лег, раскинув руки. Он пробежал километра три, а может, и пять — “хэбэ” прилипло к ногам и спине. Прикинул, что дорога на Кабул должна быть слева, ближе к горной гряде, и что ему придется пересечь арык, встал на четвереньки — слишком резко — перед глазами поплыли темные круги и деревья пьяно закачались перед глазами. “Дневальные на ужин схавали снарядный ящик винограда, теперь только успевай штаны снимай!” — злорадно подумал он прежде, чем головокружение прошло, подтянул к себе автоматы и решительно встал. Сам-то он винограда не ел, зная, что ночью идти. Будет еще в его жизни виноград! Автоматы звонко ударились друг о друга. Он поднял все три над головой и стал осторожно спускаться в арык. Склон оказался скользким, но он смог устоять на ногах и побрел в потоке, чувствуя, как ботинки увязают не то в глине, не то в иле, а течение клонит тело, как тростинку, пытаясь положить на воду. Посреди потока он все-таки не устоял и нырнул с головой, обмакнув и оружие. Его АКС выскользнул из рук, он попытался ухватить его за ствол, но автомат холодной рыбой ушел на дно. Вскинул руки, выбросил два оставшихся автомата на берег, снова выматерил себя за то, что не догадался сразу перебросить оружие, зажмурился и присел, стараясь нащупать на дне свой АКС. Как только оказался под водой, его ноги тут же оторвало ото дна — посредине арыка течение было сильнее, чем у берегов, — подхватило, понесло, он торопливо вынырнул, снова оперся ногами о дно и понял, что автомат ему не найти. Эта мысль так испугала его, что он почувствовал холод в груди и неприятное чувство тошноты. Снова нырнул, на этот раз пытаясь зацепиться руками за дно, — не тут-то было — его волокло и крутило как щепку. Течение оттащило его метров на двадцать от того места, где он выкинул оставшиеся автоматы, и он испугался, как бы кто не нашел его оружие, пока он тут барахтается.
За кронами деревьев уже светились бледно-розовые пальцы зари, и первые утренние птицы смело пробовали свои голоса, которые были слышны даже под водой. Он торопливо дошел до берега, вскарабкался наверх, с головы до ног вымазавшись в глине, бросился к оружию, не вылив воды из ботинок. Слава богу, автоматы были на месте. Он устало опустился на траву, снял ботинки. Вылил воду, затем разделся догола, тщательно отжал “хэбэ”, трусы, панаму. Вспомнил о двух чинариках “Столичных”, которые были заначены за подкладкой панамы, но сигареты, конечно, превратились в кашу. Он подошел к арыку и стал полоскать панаму, вымывая размокшие табачные крошки. Оделся. Одежда неприятно холодила тело, но он знал, что через час, когда солнце встанет, ему сделается жарко; “хэбэ” мгновенно высохнет, точно так же, как земля, трава, деревья и камни, — вся вода уйдет, и останутся только песок, ветер и зной, от которых никуда нельзя будет скрыться.
Один из оставшихся автоматов принадлежал Чуче. Чуча выцарапывал на металлическом прикладе насечки о якобы убитых им душманах. На самом деле насечки эти были для понта, для несмышленых чижиков, чтоб уважали и боялись. По жизни Чуча был трусом. Однажды он видел его в рейде: рота начала спускаться с хребта, когда с горы напротив заработал пулемет. Все, конечно, запрыгали, как зайцы, ища укрытия за камнями с другой стороны склона. Он залег за скальным выступом, передернул затвор, прицелился и дал короткую очередь по горе. Сбоку мелькнуло что-то большое, мешковатое, в маскхалате. Вниз со стуком посыпались камни. Он оглянулся и увидел Чучу, который на животе съезжал по склону, пытаясь за что-нибудь уцепиться. В глазах Чучи был животный страх. Наконец ему удалось ухватиться за колючий кустарник, он поднялся и на дрожащих ногах стал карабкаться вверх, не замечая ни оцарапанного в кровь живота, ни разодранного маскхалата. Вскарабкался, залег рядом, прошептал торопливо и нервно, оправдываясь за свой страх: “Одна, сука, над ухом прошла в миллиметре, а две над башкой! Если б я не это… Склон крутой! Как не задело, а? Я их, пидоров, сделаю!” — и одной очередью выпустил весь рожок — на кого Бог пошлет.
А за то, что видел он Чучин страх, пришлось потом хлебнуть горя…
Неожиданно ему в голову пришла шальная мысль. Один автомат он повесил на плечо, а Чучин взял в руки, отжал пружину, открыл крышку ствольной коробки… Крышка полетела в одну сторону, пружина в другую. Затвор бултыхнулся в арык. То, что через минуту осталось от Чучиного автомата, он забросил в гущу кустарника и зашагал своей дорогой.
В открытые передние люки бронетранспортера двумя густыми столбами струилась желто-серая пыль. Через окуляры пулеметных прицелов полковник смотрел на прыгающую перед глазами дорогу. Вот на нее вывернула старенькая “Тойота”, груженная деревом, стала осторожно огибать выбоины от мин; полковник чуть крутанул ручку, и “Тойота” оказалась в прицеле крупнокалиберного пулемета. Водитель “Тойоты” тут же резко затормозил, выскочил из машины и бросился к придорожной канаве. Полковник захохотал:”Живи, гнида!” Водитель бронетранспортера обернулся. “Ты из меня всю душу вытрясешь! Сколько еще до поста?” — крикнул полковник, отрываясь от окуляров. Под глазами у него, как дужки от очков, обозначились грязные разводы. “Операция была. Наша артиллерия дорогу долбила, — объяснил водитель. — Через пятнадцать минут будем”. Полковник опять припал к окулярам, крутанул пулеметную башню — перед глазами замелькала густая зелень. Он попытался вспомнить фамилию сбежавшего с поста чижика. Простая такая фамилия. Как же, простая! Кычанов Дмитрий Александрович, тысяча девятьсот шестьдесят шестого года рождения, уроженец Ленинграда, комсомолец, родственников за границей не имеет, отец работает на “ЛОМО”, мать преподает физику в пединституте, есть младший брат Геннадий, в следующем году заканчивает школу. По характеристикам командиров, в учебке зарекомендовал себя как дисциплинированный и ответственный курсант. Им то что — лишь бы отписаться! Полковник вспомнил фотографию из личного дела. Светлый, чуть оттопыренные уши, вытянутое лицо, выразительные — даже на снимке видно — темные глаза, прямой нос. Таких на гражданке девки любят. Полковник вздохнул. А если его духи умыкнули, как тех двоих? Дневалил себе парень, дневалил, захотелось ему виноградику, сливок… да мало ли что может захотеться изнеженному мамой ленинградскому пареньку, может, и анаши. Обкурился, отворил калитку, а там его уже с пыльным мешком друзья поджидали. Четыре ствола, сукин сын, унес! Неужели продать хотел? Лишь бы найти его, живого ли, мертвого, битого-небитого, лишь бы найти, ублюдка! А там разберутся! С живым — особисты, с мертвым — еще кто, повыше… С мертвого спрос невелик: отпишет замполит матери письмецо, мол, погиб ваш сын, выполняя интернациональный долг, и полетит “груз двести” через весь Союз до славного города Питера. И кого-нибудь из земляков-солдатиков отправит замполит тот груз сопровождать.
Кому горе, а кому — отпуск на две недели, с мамой повидаться, водки попить. Сопровождающий, он ведь как волк степной, с цепи спущенный: пойдут друзья-приятели, девки заведутся, пропадет парень, дойдет до синевы, до блевотины, до драки, потому как он от смерти убежал, и всякий козел гражданский, пороху не нюхавший, ему не указ. Каждый, “груз двести” сопровождающий, рано или поздно в отделении оказывается. Если и бывают исключения, так только потому, что ментов поблизости нет. И ладно, если ему полагается всего пятнадцать суток за мелкое хулиганство… Но как только узнают в милиции, откуда паренек, сразу взашей выталкивать: “Поезжай-ка ты, парень, в свой сраный Афган, выполняй там интернациональный долг, чтоб глаза наши тебя больше не видели!” Мамы слезы льют, большие сумки с едой набивают, компоты со спиртом запечатывают… Да только мало кто возвращается. За те десять дней столько липовых справок насобирать можно: там тебе и тиф, и желтуха, и туберкулез, и хрен собачачий! Если и возвращается кто, так тот дурак! Откосить не сумел. Господи, как надоели они ему, все эти косари, самострельщики, дезертиры! Вон, в мае один чижик в палатку “эфку” зафинтилил — служить ему, видишь ли, надоело! — пятнадцать раненых, двое тяжело, а в прошлом месяце один мудак с заряженным стволом с “бэтээра” спрыгнул, а патрон возьми да и наколись о боек, — снес себе полбашки. А что ты его родителям скажешь? Погиб в бою за какую-нибудь там высотку? Конечно, в бою… Как хорошо, что у него дочери и никогда не придется им ничего такого видеть и знать. Ксюшка в восьмой класс пошла, Полинка в следующем году тоже в школу пойдет. Может, он к тому времени уже вернется — лишь бы замена вовремя… Полковник вспомнил, как полтора месяца назад, во время отпуска, заплетал младшей косички на пляже под Туапсе, и тяжело вздохнул.
