Убрали мы собак, а меня так и подсаживает поглядеть на графских собак, так и подсаживает… Зашел я на задворки, чтобы, значит, виду не дать, что больно любопытство меня взяло, глянул в щелочку – десять смычков гончих, все чернопегие в подпалинах – одна в одну подобраны; в другой горнице (а псарня у князя, сударь, словно хоромы с выдвижным полом) две своры борзых – так, ничего собачонки, а особливо от них в уголку – в серебряных ошейниках – половой кобель и такая же сука. Я этакой красоты, как на свете живу, не видывал!.. Смотрю на них, глаз не могу оторвать, а сердце словно молоток – чуть не выскочит… а на своих-то собак мне уж и глядеть не хочется…
Так-то я, почитай, с полчаса простоял, любуясь на них…
Наутро, к полудни, и Николай Петрович подкатил на тройке лихих караковых, а на другой день и охота заказана.
Что туда господ, сударь, наехало, что собак понавели! Одних экипажей – пройти некуда; народу – словно в коренной ярмарке.
Вечером зовут меня к барину.
– Что, Никита, спрашивает, все благополучно?
– Все слава Богу, сударь, говорю…
– А видел, говорит, графских собак? Что-то больно хвалят, говорит…
– Видел, сударь, завтра сами изволите посмотреть…
– Ну что! – говорит Николай Петрович, – как думаешь?
– Половые-то, говорю, сударь, половые с ума нейдут… Да, авось, Господь милостив…
– Господь милостив, – говорит Николай Петрович, а сам, вижу, призадумался…
На другой день на зорьке поднялся я, помолился Николаю Угоднику, все приготовил: и обходчики воротились. Главный княжеский доезжачий в хоромы с докладом пошел: четыре гнезда волков припасено, работы, значит, будет!.. Вот и в рожок: надо седлать… Весело – живо все справили и тронулись… Господа до места в экипажах поехали; сам князь с графом и моим барином сели в линейку, а сбоку поехал графский стремянный: в поводу буланого графского жеребца, а на своре – половых… Глянул на них Николай Петрович и побелел весь – отвернулся; опять глянул – вижу, не может глаз от них оторвать… А графский франтик, шельма, видно подметил, – ухмыляется… Опять меня досада на него взяла: думаю, не я буду, коли не отделаю этого голубчика, и уж прибрал к тому случай…
Так-то мы к острову подбыли; тут опять княжеский доезжачий, Гаврила, седой весь, снявши шапку, подошел к линейке, поговорил тихонько с господами и отошел. Господа вылезли, стали на лошадей садиться, а князю кабриолет подали. Тут и графчик, племянник князя, молодой такой, подскакал – хохочет, шумит, зачал говорить – в силу его уняли, потому голос звонкой!..
Граф сел на буланого, собак у стремянного оставил, а я своему барину подвел Черкеса и подал свору… Лихая свора, сударь, была! Белая сука Лебедка да два пегих кобеля – Обрывай и Ураган… Не было такой своры у нас в околодке!.. А ведь половые оборвали, – с ушей оборвали! Недаром сердце мое чуяло недоброе…
Стали разъезжаться. Восемнадцать свор одних борзых, а гончих только графские чернопегие.
– Держись меня, Никита! – шепнул, проезжая, Николай Петрович, – выручай как знаешь.
А я, прости меня Господи, каюсь, сударь, подрезал подпруги графскому стремянному: «Ты у меня, соколик, думаю, не раскатишься…»
Заняли лазы. Так-то стал граф с стремянным у овражка, налево, на горке, за зарослью – князь, барин мой – по правую сторону, а я – с другой сворою, – так, шагов шестьдесят от него. Обтянули кругом остров – мышь не выскочит и значит положено было: ни лисы, ни русака не травить, – окромя волков.
Бросили и гончих – два выжлятника при них; ждем – слышно: хватила одна по-зрячему, свалилась стая, гон стоном стоит и словно на месте режутся собаки. Уж и выжлятников не слыхать, просто содом содомом! Что за оказия – не выставляют зверя; ждем не дождемся. Шлет меня барин в остров узнать. Подскакал я к стае, глянул – только шерсть клочьями летит. Навалилась, сударь, стая прямо на гнездо, сбила его в кучу и пошла потеха. До меня еще выжлятники трех волков, и гораздо больших, из-под стаи приняли. Зарезали и четвертого. Еле-еле угомонили собак – слышу: налево улюлюкают… Голова кругом пошла! Не знаю куда мне на свой лаз выбраться: и сам без своры – при барине оставил, и ему-то связал руки двумя сворами… Кинулся я прямо на травлю; только в опушку, а с поля из-под борзых волчище, да ведь этакой матерущий, что редко и видывать. Чуть лошади моей с ног не сшиб, серый дьявол, и в остров… А он, сударь, – шумовой, выбрался в поле напротив княжеского племянника-офицерика, тот, не выпустил из своры и давай его улюлюкатъ!.. Видно, впервой ему было. Волк не дурак был, да в остров, и налетел прямо на меня… Тут уж я и света не взвидел, и барина позабыл… Кинулся за ним, навалил стаю… А подо мной зверь – не лошадь, чуть собак не топчу: улю, да улю-лю-лю! Куда выжлятников оставил!.. Круга два обогнул зверь, и выжили его прямехонько на старого князя – от графа шагов полтораста. А барин мой, гляжу, выпустил коня – заскакивает. Волчище в гору из зарослей и ткнулся прямо на кабриолетку князя, запнулся было… да видно, не устоишь, коли сзади десять смычков доплывают.
Конец ознакомительного фрагмента.
