— Может, еще раз попробуем? — сказал Валька, вертя в руках линейку. — У меня ведь получалось! Я тебе зуб даю, у меня грузик на нитке дергался, как бешеный, я его заставлял.
Он снова положил линейку концами на две соседние парты. Снова неторопливо закачался на ниточке ластик.
Виталик шмыгнул носом.
— Попробовать-то можно, — проговорил он, глядя в сторону. — Только… Давай, потом как-нибудь? Ты устал, наверное. Этими… психическими импульсами управлять ведь нелегко. Нет, я тебе верю, но…
— Не веришь, — сказал Валька.
— Ну, сам посуди, — не став отрицать этого, заговорил Виталик, мягко и будто извиняясь. — Ты же знаешь: первая ступень Столпа Величия Духа — это познание своего тела, полное его подчинение и умение использовать скрытые резервы организма. — Виталик барабанил, как по-писаному. — Ты первую ступень осилил? Ни фига. Дальше: получение полного контроля над психоэмоциональной деятельностью. Это вторая ступень. Вот на вторую поднимешься, тогда и сможешь…
— …сложив воедино полученные умения, изучать основы применения теории феномена эфирных колебаний, чтобы иметь возможность влиять на реальность нашего мира через межпространство, — перебив его, заученно договорил Валька. — А это третья ступень Столпа Величия Духа. Что я, не знаю, что ли?
— А если знаешь, чего выдумываешь? У нас никто еще не умеет предметы взглядом двигать…
— Не взглядом, а психоэмоциональными импульсами.
— Один черт. Никто не умеет. Ну, кроме Олега. Он Евгешу и Нуржана только нескольким упражнениям научил — которые для первой ступени. И те несколько лет натренировывать надо. А ты сразу на третью ступень прыгнуть хочешь! Считаешь, все так просто? Раз-два и само собой получилось?
— Да ничего я не считаю! — отмахнулся Валька. — Я просто попробовал как-то — и получилось. Я же не виноват, что получилось? Мне самому от этого… ну, неудобно как-то, что без обучения. Я поэтому ведь, кроме тебя, и не говорил никому…
Дверь широко распахнулась. В класс, мельком взглянув на вздрогнувших «карасей», вошли двое мужчин.
— Вот, глянь, какое хорошее помещение! — объявил с порога один из вошедших, очень полный и казавшийся еще толще благодаря пуховику с лоснящимся меховым воротником. — Окна большие, светло… Мне очень нравится. Для кабинета — самое то.
Второй мужчина был ростом пониже, охватом поуже и одеждой попроще. Он сразу двинулся вдоль стены, деловито обстукивая ее кулаком.
— Как строили-то раньше, Василий Егорыч! — проговорил он. — На века!
— И отлично, что на века, — согласился полный. — Мы ломать ничего не собираемся. Но перегородочку вот тут, глянь, надо поставить, как ты считаешь? Для приемной.
— Хорошо! — уважительно похвалил второй мужчина. — Очень хорошо… Пойдемте, еще посмотрим, Василий Егорыч?
— Пошли, пошли…
«Караси» переглянулись. Мужчины, продолжая переговариваться, покинули класс.
— Нет, ты слышал?! — на выдохе воскликнул Виталик. — Слышал? Перегородки они тут ставить собираются… Суки!
— Надо Евгеше сказать, — кивнул Валька, у которого даже линзы по краям чуть запотели от волнения. — А то эта… с губами… ему лапшу вешает: мол, временная мера.
— Нет, какие суки! — лицо у Виталика было такое, будто он вот-вот расплачется. — Даже не стесняются… Взять бы — да стулом по башке!
Валька облизнул губы. У него сильно колотилось сердце.
— Не истери, — медленно проговорил он. — И не ругайся. Постигаешь Столп Величия Духа, а себя в руках держать не можешь… как малолетка.
— У тебя самого губы дрожат. Бежим скорее!
Виталик кинулся к двери. Валька задержался, чтобы забрать «прибор», с помощью которого собирался провести показательный эксперимент. Он вернулся к партам, соединенным через проход мостиком-линейкой, и потянулся к подвешенному на нитке ластику. Но едва шевельнув рукой, Валька почувствовал, как кончики его пальцев кольнуло чем-то горячим и острым.
Ластик вздрогнул, чуть подпрыгнув на нитке, сильно качнулся в сторону, взлетев так, что нитка вытянулась параллельно полу, — и застыл, едва заметно подрагивая, будто найдя в воздухе опору.
Валька отдернул руку. Ластик словно сорвался с невидимой опоры и закачался.
— Чего ты там возишься? — крикнул Виталик из коридора. — Давай скорее!
— Сейчас, — отозвался Валька хрипло.
Он снова протянул руку к ластику, мысленно приказывая ему повторить только что продемонстрированный трюк. Но ничего не произошло. Ластик качался на нитке в соответствии с законами физики. И кончики пальцев Вальки больше не покалывало.
— Валь! Уснул?
— Получилось! — хотел было закричать Валька, но вовремя сообразил, что никаких доказательств у него нет, заставить ластик проделать то же, что и пару секунд назад, не выйдет. Почему-то он не мог управлять этой внезапно проснувшейся способностью.
— Иду! — ответил Валька и сунул линейку с ластиком за пазуху.
Часть первая
Глава 1
Женя Сомик за свою жизнь так и не приобрел прозвища — ни в школе, ни на улице, ни теперь, в армии. Функцию прозвища успешно выполняла фамилия. Мало того, что она сама по себе была довольно забавной, она еще и очень подходила своему носителю. Женя был юношей крупным, круглолицым, с узкими, точно всегда прищуренными маленькими глазками, и при всей своей неуклюжести обладал удивительной способностью незаметно растворяться в пространстве, словно в мутной воде, если вдруг назревала ситуация, угрожавшая чем-то нехорошим.
Сомик вырос в маленьком поселке Саратовский области, в семье местной интеллигенции. Мать трудилась директором школы (единственной на три окрестных поселка), а отец был баянистом. В молодости, еще до рождения сына, Сомик-старший объездил в составе ансамбля народных инструментов полстраны, а теперь с утра до вечера ковырялся в огороде, ходил за скотиной, и баян брал в руки исключительно по праздникам, предварительно пробудив вдохновение изрядной дозой алкоголя.
До восемнадцати лет Женя жил, вяло созерцая реальность, но не имея ни малейшего желания соприкасаться с ней плотнее, чем его к тому вынуждала социальная роль. Сверстников он сторонился, инстинктивно побаиваясь их шумного общества, а те — хоть он и являлся удобным объектом для насмешек и издевательств — его не трогали: должность Жениной родительницы служила последнему надежной защитой. На поселковую дискотеку Сомик сходил лишь однажды, постоял в сторонке и заметив, что на него начали обращать внимание, неслышно ускользнул в темноту. От непременной помощи по хозяйству Женя тоже предпочитал увиливать, не уставая изобретать отговорки (уроков много, живот что-то болит, голова кружится…), книги его не интересовали, даже увлечение компьютерными играми его почти не коснулось… Единственным развлечением, не оставившим его равнодушным, были телевизионные сериалы. Молодежные, юмористические, женские, детективные — все равно какие. Сомика привлекали именно сериалы, его завораживала предопределенность сюжетов, повороты которых легко можно было предугадать до самых мельчайших деталей; а типовые персонажи, ни при каких обстоятельствах не могущие вырваться за рамки стандартного для своего типа поведения, нравились Жене куда больше реальных людей. Вот бы и в его поселке жизнь стала такой же понятной, интересной и безопасной, как там, за экраном телевизора.
Последний школьный год Сомик прожил в смутной тревоге: близился выпускной, а за ним — предстоящий переезд в город. Мать настаивала на том, чтобы Женя поступил в пединститут, и уже подыскала ему комнату в квартире какой-то престарелой дальней родственницы. Она даже начала потихоньку подпитывать захиревшие за ненадобностью кровные узы деревенскими молочком, сметанкой и яичками. Здравый смысл подсказывал Сомику, что предстоящая ему студенческая жизнь не будет такой незамысловато-увлекательной, как в известном сериале…
Но еще до выпускного суровая реальность жилистым кулаком вдребезги разбила хрустальный колпак, под которым восемнадцать лет уютно дремал Женя. Контролировать проведение единого госэкзамена в поселковую школу прибыл не знакомый инспектор, за последние несколько лет ставший практически другом семьи Сомиков, а какой-то новый, никому не известный. Экзамен провалили все ученики до единого.
И в сознании Жени огненными буквами вспыхнула бальтасарова надпись: АРМИЯ…
То, что происходило с ним в последующие несколько недель, Сомик почти не запомнил. Как будто его засунули в огромную коробку с великим множеством разнообразных отсеков и жесточайшим образом эту коробку трясли, чтобы Сомика перекидывало из одного отсека в другой. Самое ужасное состояло в том, что каждый отсек этой чудовищной коробки был обитаем: какие-то люди, чужие и недобрые, кричали на Женю, постоянно чего-то требуя — одеться, раздеться, сесть, встать, открыть рот, расписаться, отвечать на вопросы, идти туда, идти сюда… Те, кто бултыхался по коробочным отсекам вместе с Сомиком, тоже никак не могли оставить его в покое — толкали, отдавливали ноги, орали в уши… И главное, некуда было деться от этого кошмара, нельзя было как обычно ускользнуть в тишину и покой, и некому было Сомика защитить. Сначала с ним рядом была мать, непривычно тихая и робкая, совсем не такая, какой он знал ее в школе и дома, но потом и мать куда-то подевалась. И остался Женя совсем один, в очередном отсеке, неустойчивом, грохочущем, куда-то мчащемся, полном незнакомых людей, одетых в такую же, как у него, жесткую казенную одежду, воняющих потом, куревом и водкой. Он бы совсем сомлел в трясине липкого страха, если бы не вернул его к реальности раздавшийся совсем рядом рявкающий окрик:
