Среди литературы, посвященной царской каторге второй половины XIX века, главным образом документальной, очерковой, этнографической, специальной (Чехов, Максимов, Дж. Кеннан, Миролюбов, Ядринцев, Дорошевич, Лобас, Фойницкий и др.), ни одна книга не вызвала такой оживленной полемики, как "В мире отверженных". В литературном отношении она была почти единодушно признана выдающимся художественным произведением, достойным стоять рядом с "Записками из мертвого дома" Достоевского. Сам Якубович, скромно оценивая свой труд, признавал, что его замысел сложился под влиянием замечательного творения Достоевского.
Из современной автору литературы "В мире отверженных" чаще всего сопоставлялись с рассказами М. Горького о "босяках". Якубович заметил в письме к М. Горькому от 29 января 1900 года: "Мне кажется, что герои наши много родственны между собой, разница только – в отношении к ним авторов или, вернее сказать, в душевном строе авторов".
Книга вызвала острые споры, далеко выходящие за пределы литературных вопросов. Ее обсуждали юристы, психиатры, врачи. Книга стала фактом общественного значения.
Реакционеры из "Московских ведомостей" и "Русского вестника", ссылаясь на очерки Мельшина, пытались оправдать репрессивную политику царизма против каторжан, в том числе и политических, родством укрощения которых могут быть лишь "цепи и палка". реакционеров поддержала официальная юридическая наука, увидев героях Мельшина закоренелых "преступников от рождения".[10]
Либерально-народническая критика, выискивавшая черты бытовых устоев "русской общины" и в тюремном быте, была разочарована. В книге Якубовича она не обнаружила изображения "общинных идеалов" и потому упрекала автора в том, что своими очерками он "провинился против истинного народничества".[11]
Якубович выступил против критики, извратившей гуманный смысл книги. Он утверждал, что уголовная каторга – это еще не народ, а "подонки народного моря". "Народ русский – не то же самое, что сборище убийц, маньяков, воров, насильников и развратников, – отвечал Якубович своим оппонентам. – Пускай все эти люди из того же народа… пусть еще многие найдут в себе силы вновь возродиться и опять войти в великое народное море… И, однако, преступная душа все-таки не душа народа русского! Всеми силами слова я протестую против такого отождествления". Демократизм взглядов и суровая правда жизни предохранили автора от "переслащенного" либерального "народолюбия".
Главную задачу своей книги писатель видел в пробуждении истинно гуманного отношения к "отверженным", в стремлении найти пути к их возрождению. Оценивая содержание "В мире отверженных", большевистская "Звезда" отметила, что "Мельшин повел нас в самую глубину того мира, отверженного и несчастного, о котором болело сердце. И в темном мире с невыразимой яркостью блистала душевная чистота непримирившихся", среди которых главную роль играли сосланные на каторгу революционеры.
Сопоставление идейно-художественного содержания "В мире отверженных" с "Записками из мертвого дома" Достоевского позволяет выявить не только преемственность книги Якубовича, но и своеобразие ее замысла. "Записки" Достоевского создавались в эпоху падения крепостного права и художественно ярко запечатлели трагический и зловещий образ "мертвого дома" российской самодержавно-крепостнической действительности. Очерки Якубовича правдиво воспроизвели картину русской каторги в эпоху интенсивного капиталистического развития страны.
Большинство каторжников принадлежало уже к пореформенному поколению, когда шла "быстрая, тяжелая, острая ломка всех старых "устоев" старой России".[12]
Ломались человеческие судьбы, разрушались семьи, росло число преступлений, каторжные тюрьмы были переполнены. Крестьянство протестовало против буржуазно-помещичьего грабежа, и этот протест, принимая порой дикие формы, приводил нередко к преступлению. Едва ли не самым характерным для пореформенной деревни являются преступления Шемелина, Мусяла и Дашкина, описанные Якубовичем. Шемелин – русский мужик из самой глухой местности, "выросший как пень в лесу… набожный, трудолюбивый, запуганный, богатый терпением и выносливостью", был обижен старшим братом, который "оттягал у него клочок земли". Спор из-за межи длился семь лет. Окончился он убийством "захватчика" и осуждением Шемелина на двадцать лет каторги.
Основной контингент уголовной каторги 90-х годов был уже иным, чем во времена Достоевского. Если у Достоевского большинство заключенных попало в каторжный острог за стихийный протест против крепостнической тирании и ужасов солдатчины, то, по наблюдениям Якубовича, подавляющая масса "отверженных" состояла из бывших крестьян, давно потерявших связь с землей и превратившихся в бродяг, бездомного люда, лишившегося работы, разорившихся мещан. Каторжники были метко окрещены сибирским словом "шпанка" (стадо овец). М. Горький указывал на "серьезное разноречие" в отношении мира "уголовных" у Достоевского и Якубовича: "Первый изображает "преступников" людьми преимущественно грамотными и талантливыми, второй же – через 50 лет – видит их в большинстве без или малограмотными и "вырожденцами", дегенератами".[13]
Об изменении социального состава каторги в 90-е годы говорит Чехов в своей знаменитой книге "Остров Сахалин".
Касаясь вопроса о причинах преступности, Якубович решительно отвергает буржуазно-идеалистическую теорию Ломброзо о врожденной преступности. "По моему глубокому убеждению, – указывает Якубович, – не столько природа создает преступников, сколько сами современные общества, условия наших социальных, правовых, экономических, религиозных и кастовых отношений…" "Ненормальность социальных отношений" он считает главной причиной преступности. Поэтому Якубович в отличие от Достоевского делает акцент не на психологических, а на социальных мотивах преступления. Нищета, бесправие, безнадзорное детство, безработица, жажда легкой жизни и обогащения лежат в основе большинства совершенных преступлений, описанных в книге. Из-за денег Ефимов убил в лесу двух торговцев. По той же причине Сокольцев убил хозяина, скупщика золота. Луньков "за короб" убил старика. Он же сознался, что его развратили деньги, извозчичья биржа: "Господ возишь по вокзалам, гостиницам, трактирам, видишь, как люди веселятся, хорошо пьют, едят, много денег имеют".
Характерно, что вопрос о причинах, толкнувших на преступление, занимал не только автора, но и самих каторжников, и "все они одинаково скорбели о том, что не сумели и не могли жить честно", и – что самое важное – "от этих дум веяло всегда несомненной, глубокой искренностью".
"В мире отверженных" – книга о царской каторге. Фактическая, документальная, автобиографическая основа ее бесспорна. Но Якубович не был "бытописателем ада" и тем более его фотографом, как В. М. Дорошевич – автор сенсационных, но поверхностных очерков, собранных им в объемистую книгу "Сахалин". Якубович тщательно отбирал материал своих наблюдений в каторжной тюрьме, творчески переосмысляя реальные судьбы героев своего повествования. Так, например, юноша-узбек, послуживший писателю прототипом для создания образа каторжника Маразгали, в действительности, по окончании срока каторжных работ, вышел на поселение. Но для того, чтобы подчеркнуть драматизм его судьбы, писатель в "художественных целях" приводит своего героя к смерти в тюрьме (глава "Ферганский орленок"). Подобных примеров художественного переосмысления авторских наблюдений в книге немало.
Писатель в очерковой форме "записок бывшего каторжника" творчески обобщил большой и разнообразный материал своих тюремных впечатлений, сведя воедино повествование о множестве человеческих судеб, характеров, взаимоотношений (в книге свыше двухсот пятидесяти зарисовок людей каторги). Книга Якубовича в жанровом отношении близка к своеобразному художественно-публицистическому, роману, напоминая и в этом "Записки из мертвого дома" Достоевского.
Перед читателем постепенно развертывается панорама "русского ада", как называл Чехов сибирскую каторгу и ссылку. Мы видим, как перед отправкой в Сибирь "шельмуются" люди – им бреют головы, заковывают в кандалы, потом их гонят по бесчисленным этапам. Подробно описываются дорожные тюрьмы, дикие нравы "кобылки", прибытие в рудник, первые впечатления и, наконец, тюремные будни с пожирающей скукой и годы изнуряющей работы с истязаниями, карцерами, столкновениями, побегами, трагедиями, смертями – и так до выхода на поселение тех, кто выжил.
Для композиции книги характерна хронологическая последовательность изложения событий, обилие массовых сцен, отсутствие центрального "героя", введение новелл-эпизодов (роман Штейнгарта, "Ферганский орленок", "Кобылка в пути" и др.). Так складывается обобщенный образ каторжного Шелая, в котором томятся представители почти всех национальностей царской России. Мы встречаем в каторжном Шелае, кроме русских, украинцев (Годунов, Залата, Егоза), поляков (Нияниясс, Пендраль), евреев (Шустер, Борухович), лезгин (Шах-Ламас), узбеков (Маразгали), татар (Зулькарнаев), киргизов (братья Стамбеки, Салманов), молдаван (Абабий, Стрижевский), мордвинов (Буланов), азербайджанцев (Айдар Якубайка), цыган. По широте изображения картины каторги конца XIX века "В мире отверженных" были бесспорно второй книгой после "Записок из мертвого дома" Достоевского, осудившей убедительно и страстно царскую каторгу в целом.
