– Да он драться не хочет! – обиженно воскликнул княжеский любимец.
– Велю, – весомо обронил князь.
Ему нравилась ловкость Яруна, веселила неуклюжая старательность Стригунка, но схватка должна была выявить победителя. Он уже понял, что им окажется «вольный», то есть не связанный никакими обязательствами неизвестный витязь, и в голове его шевелились кое-какие соображения, с которыми он сам пока еще не соглашался.
И опять Стригунок сорвался с места молча, без предварительного уведомления, которое предусматривали неписаные законы кулачных поединков. На сей раз Ярун не шагнул в сторону, а просто нырнул под нацеленный кулак, встретив нападающего резким ударом в подбородок. От этого удара Стригунка подбросило в воздух, и приземлился он всей спиной разом саженях в трех, как не без удовольствия отметил Ратибор. Ударился о землю, встать не смог, и к нему кинулись ратники. А никому не известный витязь спокойно оделся и прицепил меч.
– Проходи, – неожиданно сказал Ярослав и посторонился.
Ярун молча пожал плечами и мимо князя прошел в покои.
2
Князь угощал победителя в малой трапезной, приказав отменно накрыть стол, но сам не ел, так как дело происходило после полуденного сна. Ярун же поглощал яства усердно, стремясь не только насытиться, но и получить удовольствие. Он знал толк и в закусках, и в дичине, и в напитках, и это Ярослав приметил.
– Кто же ты будешь, Ярун? На простого дружинника не похож, а одежды твои куда хуже, чем у моих ратников.
– Скажу без имен, не гневайся, князь.
– Почему?
– А потому, что не хочу на их головы ни любви твоей обрушивать, ни тем паче гнева княжеского. Достойных в живых нет, а недостойные ни твоих, ни моих забот недостойны. Я – сын известного тысяцкого, вскормлен им, обучен и воспитан с любовью. Только он из битвы в домовине вернулся, никаких распоряжений отдать не успел, и при дележе имущества выяснилось, что я хоть и единокровный, да незаконный, а потому и показали мне от ворот поворот. Пока до Новгорода добирался, конь мой по дороге от стрелы пал. Вот эту стрелу я князю Мстиславу и принес. Отдай, говорю, обидчика на полную мою волю, потому как стрела эта с метой твоего дружинника, а целился он не в коня, а в меня. Князь Мстислав сказал на это, что нет у него такого в обычае, чтоб своих отдавать. Поспорили, повздорили да и разошлись.
– А пятерых зачем убил? Плечи застоялись?
– Несправедливостей не люблю, а татей – ненавижу. Они ведь не только мужей именитых убили, они и над женами их надругались, тебе это ведомо?
Ярослав промолчал. Витязь осушил кубок, закусывал изюмом с орехами и явно ждал, когда князь заговорит. Но князь продолжал молчать, потому что одно дело – спалить дом и убить хозяина, и совсем другое – обесчестить его жену. И он размышлял сейчас, как поведет себя новгородский владыка.
– А кому еще про то ведомо? – спросил он наконец.
– Не мой труд языком болтать, – сказал Ярун. – Забот у Новгорода и без меня хватит. Лето мокрое да холодное выпало, селяне и того не взяли, что в землю бросили. Ты с богатым смаком пируешь, а в Новгород голод стучится.
– Здесь я – господин.
– Здесь господин – сам Великий Новгород, князь. Не руби сук, на котором их волей сидишь.
– А ведь ты – новгородец. – Тонкая черкесская улыбка Ярослава не предвещала ничего хорошего, но об этом знали только приближенные. – Как смеешь учить меня, смерд!
– Все мы – смертны, – усмехнулся Ярун и встал. – За угощение низкий поклон тебе, князь. Признаться, неделю хлеб квасом запивал.
– В дружину пойдешь мою? У стремени место определю.
– У твоего стремени тот вьется, кому сейчас рыло чинят.
– Беру! – с гневом заорал Ярослав. – Скажи ключнику, чтоб выдал тебе все, на чем глаза остановишь. – И неожиданно дружелюбно улыбнулся: – И как ты угадал, что я дерзких люблю?
На том и порешили, потому что князь всегда упрямо добивался того, что вдруг взбрело в голову, а Яруну просто некуда было деваться. Единственное право, которое он себе все же выговорил, заключалось в том, что во дни буйных княжеских пирушек он непременнейшим образом должен был отряжаться руководить стражей.
– Новгородцы вас хмельных перережут. А тебя, князь, в исподнем в отчий край выставят. Это ведь – новгородцы.
С этим Ярослав согласился, но зато теперь Ярун покорно ездил возле правого княжеского стремени в богатых одеждах, новой броне, но с дедовским мечом в простых черных ножнах. А очухавшийся Стригунок замыкал последний ряд, хотя князь по-прежнему вспоминал о нем, когда возникали пред захмелевшими очами манящие воспоминания о сладостных утехах. Только тогда о Стригунке и вспоминали, а так вроде и не было его. И злая обида росла в нем, как поганый гриб, но все его шепотки и намеки Ярослав и слышать не желал.
Но и делать ничего не делал, а разбой в Новгороде тихо, но неуклонно возрастал. Правда, людей именитых больше не трогали, но зажиточных и торговых трясли чуть ли не раз в неделю, и владыка пока еще особо не вмешивался. Может, потому, что Ярун немедленно выезжал с отроками на место очередной татьбы, а может, просто пока приглядывался к новому князю. А рядом с разбоем прорастал и голод, уже став ощутимым по растущим ценам на самое простое пропитание, вплоть до репы. Посадник дважды посетил князя, упорно напоминая о бедствии, князь заверял, что обозы с хлебом вот-вот должны подойти, но сам ничего не делал. Не по злому умыслу, а только по легкомыслию. Послал, правда, человека к брату Юрию, но просьбы о хлебе не подтвердил по забывчивости, а вскоре с удивлением обнаружил, как оскудел его собственный стол.
– Смердящей едой кормить меня вздумали?
– Еду достанем, светлый князь! – бодро пообещал подвернувшийся под руку Стригунок. – Повели только!
Князь повелел, и через несколько дней, уже по зиме, ловкий подручный со своими отроками пригнал в Городище богатый обоз. С пшеницей и горохом, с белужиной, сигами и сушеными снетками, с южными лакомствами, ветчиной, салом и винами.
– Откуда? – сурово спросил Ярун, не получил ответа и объявил, что пировать не будет, но возьмет на себя охрану.
А Ярослав закатил пир. Гуляли на том пиру долго и шумно, орали до хрипа, жрали до икоты, пили до блевотины, требовали девок и тут же получали желаемое. Но когда наступило похмелье, а княжья голова еще не совсем прояснилась, явился от владыки почтенный старец, известный и Новгороду, и князю, и дружине, седой как лунь и весьма суровый.
– Твои люди, князь Господина Великого Новгорода, перехватили обоз, что шел во владыкин двор!
– Знать о том не знаю и ведать не ведаю.
Старец развернул свиток и торжественно зачитал:
– «Да отстанем же от жадности своей, братия возлюбленная моя и ты, призванный народом новгородским князь Ярослав! Яко и апостол Павел пишет: всему же день, то день; всему же урок, то урок, и никому насилия не творить, не воровства не творить, не беззакония не творить».
А на словах добавил:
– Привези хлеб городу, князь, а коли не привезешь, то и отъедешь от Господина Великого Новгорода.
С тем и ушел, поклона не отдав. А князь, с хмельной головы впав в неистовство, тут же велел собираться всей дружине. Напрасно Ярун, Ратибор и еще несколько опомнившихся умоляли его отменить повеление, поехать к владыке с покаянием, вернуть ему пограбленный обоз и выдать Стригунка головой: Ярослав и слушать не желал. Обрывал разговоры, злился, а потом вдруг выкрикнул:
– Я здесь владыка!
Это уже звучало почти кощунством, и все замолчали. И начали готовиться к отъезду: кто в веселом ожидании сытости и довольства, а кто и со смятенной душой, и число таких увеличивалось, потому что – трезвели. А после полудня выехали настолько поспешно, что князь отменил даже послеобеденный сон, завещанный еще пращуром Владимиром Мономахом. Но оказалось, что вовремя выехали: на всех площадях, перекрестках и улицах толпился народ. Молчаливый, голодный и озлобленный.
Заночевали в поле, по-походному, но доспехи, правда, сняли. А на другой день на подъезде к Торжку ловко пущенная стрела вонзилась в неприкрытую кольчугой спину Яруна, ехавшего у правого княжеского стремени.
3
Очнулся Ярун в постели. Мягкой, пуховой, для него непривычной. И первым, что увидел, было светлое, милое девичье лицо, а первым, что услышал, был женский шепот:
– Отсасывай яд все время, Милаша. В нем не должно ни капли остаться. А я схожу за молоком.
«Яд, – с огромным усилием соображал Ярун. – Откуда яд?.. Стрела?..»
Яд применялся, но чаще охотниками, а дружинники им, как правило, не пользовались. Войны были удельными, по сути, родственными, и при всей их жестокости успех боя решался в рукопашном бою. Да и добывать яд умели немногие: и знание это считалось колдовским, и самих-то змей в Северной Руси было не так-то много. В сушеном виде его привозили с юга, стоил он недешево, да и кто стал бы его покупать?.. Эти мысли медленно ворочались тогда в зыбком сознании трудно боровшегося со смертью Яруна. Он не знал, что по повелению князя Ярослава его быстро домчали до одинокой небогатой усадьбы, когда-то пожалованной покалеченному верному дружиннику еще Всеволодом Большое Гнездо, на которой проживал сам хозяин с женой и дочерью да пятеро его работников. По счастью, жена умела бороться со змеиными ядами, унаследовав это уменье от своей бабки-знахарки, а потому взялась за лечение сразу. Лучшим лекарством она полагала беспрерывное отсасывание отравленной крови, горячие грелки к ногам да парное молоко, которое поначалу приходилось вливать насильно, разжимая крепко стиснутые судорогой зубы раненого.
