— У меня пропали деньги, много денег, однако не все. Мне очень жаль, что состояние мое уменьшилось и мой сын унаследует меньше, чем я того хотел, но все же после моей смерти он получит больше денег, чем я — после смерти своего отца.
Ревени, который до того сидел с непроницаемым видом, как человек, не желающий слушать о том, что его не касается, сбросил маску и воскликнул с неподдельной радостью:
— Стало быть, мои предположения верны! Эта скверная история тебя не совсем разорила, как утверждают городские сплетники. Позволь мне пожать тебе руку, мой добрый друг. Меня это радует не меньше, чем если бы я сейчас заработал уж не знаю сколько.
Теперь Ревени оживился. Он даже поднялся с кресла, подошел к гостю и пожал ему руку. Однако Майер при виде столь бурного излияния радости лишь с трудом изобразил на своем лице благодарность, а рука его неподвижно лежала в руке Ревени; затем тот снова опустился в кресло. Майер между тем думал: «Они охотно разделяют мою радость, но никакими силами их нельзя было заставить разделить мое горе». И он сразу же вспомнил о подсчете, который произвел в то утро: в результате мошенничества, жертвой которого он оказался, все его состояние, все без остатка, было потеряно; больше того, он даже не был уверен, что в сейфе какого-нибудь неизвестного ему дельца не хранятся еще новые обязательства, которые он отныне уже не может оплатить. Если он не будет трудиться, не покладая рук, все те немногие годы, которые ему еще отпустит судьба, то сын не унаследует после его смерти ни гроша. Однако Майер был способен производить подсчеты и делать верные выводы лишь до тех пор, пока оставался один. Теперь же, в присутствии своего старого друга, он утратил присущую ему трезвость ума. К тому же, разве не лучше было утаить от Ревени истинное положение вещей, коль скоро он рассчитывает получить от него ссуду, в которой нуждается для продолжения своей деятельности? Это тактическое соображение, которое Майер даже не успел толком проанализировать, придало ему немного бодрости. Хозяйка дома также пожелала выразить свою радость по поводу доброй вести и предложила гостю еще чашечку кофе, он принял ее из рук дамы с благодарной улыбкой, стоившей ему немалых усилий. И чтобы выказать свою признательность, залпом проглотил кофе, хотя и без того выпил его слишком много.
Теперь, когда Ревени узнал, что вся история не нанесла Майеру столь серьезного ущерба, как он думал раньше, ему казалось, что он может говорить о случившемся гораздо свободнее.
— Признаюсь тебе, — объявил он, — я в жизни не доверился бы Барабиху. Я узнал о том, что ты ведешь с ним дела, лишь после того, как все уже было кончено. Но ведь все в Триесте знают, что деловые начинания Барабиха в прошлом неизменно заканчивались самым плачевным образом.
— Конечно! Но это совсем другое дело! — запротестовал Майер. — Ведь могло показаться, что он всегда действовал наилучшим образом, но его начинания преследовал злой рок.
Ревени только покачал головой.
— Не могу я верить человеку, который столько раз всплывает на поверхность и снова идет ко дну. Очевидно, он не умеет плавать. Впервые о Барабихе заговорили лет десять назад в связи с его пресловутыми поставками риса из Китая. Сколько денег тогда было выброшено на ветер! Потом он занялся различными промышленными предприятиями. Правда, некоторые из задуманных им начинаний имели успех. Но не по его милости, ибо рано или поздно его отстраняли от дел. О нем не говорили ничего дурного, скорее даже напротив; немало толковали о его порядочности, но никто не возьмется объяснить, почему он в конечном счете оказывался не у дел. Ну, а на что он жил потом? Пока ему не удалось поймать на крючок тебя, он занимался только тем, что говорил, говорил!.. Говорил о заселении Аргентины, о заселении Клондайка, о всевозможных начинаниях, которые не могли принести ему больших барышей, если принять во внимание, что он их так и не осуществил. Затем он открыл для себя уж совсем далекую страну — производство автомобилей, и трудно поверить, что такой опытный человек, как ты, согласился последовать за ним туда.
Ужаснее всего было то, что Майер сознавал правоту Ревени. Ведь он-то хорошо знал, что его прельстила перспектива огромных и близких барышей. Но, стремясь оправдаться в собственных глазах, он все время напоминал себе, как любил этого Барабиха, человека гораздо более молодого, чем он сам, столь уверенного в себе и обладавшего такими обширными знаниями, что он вполне мог сойти за инженера. И Майеру хотелось помнить только о своей привязанности к нему.
— Я принял участие в этом деле, — сказал он, — прежде всего желая помочь Барабиху. Мне было досадно, что такой одаренный человек влачит столь жалкое существование.
Ревени с минуту помолчал, словно колеблясь. Потом испытующе поглядел на Майера, как бы желая удостовериться, говорит ли тот серьезно или нет. Но тут он о чем-то вспомнил, решился и заговорил со смехом, тщетно стараясь вызвать улыбку на устах собеседника: — Помнишь старика Альмени? По его милости мы в первый и в последний раз в жизни встретились на деловом поприще. Не припоминаешь? Этот настойчивый старик сумел собрать нас — меня, тебя и двух наших друзей — на совещание, где предстояло решить, следует ли ссудить его деньгами для того, чтобы он мог открыть в центральном квартале города бар, которым бы заправлял вместе с сыном. Бар следовало поставить на широкую ногу, это требовало больших расходов, но лишь таким способом и можно было добиться успеха. Ни я, ни ты толком не понимали, что из всего этого получится, но один из наших предполагаемых компаньонов все нам разъяснил, выказав серьезные сомнения в том, что подобное начинание может иметь успех в нашем городе. В заключение он все же прибавил, что в этом деле есть и другая сторона: мы таким образом окажем большую помощь Альмени, почтенному старику, обремененному семьей, который, несмотря на все свои достоинства, никак не может выбиться из нужды. Тогда вмешались мы оба — ты и я — и в один голос заявили, что в. нашем суетном мире необходимо заниматься делами, необходимо также совершать и добрые поступки. Но смешивать одно с другим не следует, ибо тогда и дело загубишь, и доброго поступка не получится. И под конец все согласились на том, что старику надо оказать небольшое вспомоществование, что он заслуживает именно этого, но дела вести уже не способен. Я отлично помню все твои логические доводы, и меня поражает, что сам ты о них забыл.
Майеру захотелось энергично выступить в своюзащиту. Это уж было слишком: Ревени не только не желал помочь ему, он еще и пытался доказать собственную правоту!
— Разве ты не понимаешь, что между Альмени и Барабихом большая разница. Альмени был просто жалкий старикашка, а Барабих — ловкий и образованный молодой человек, у которого только один недостаток — то, что он мошенник.
Майер произнес эти слова с таким жаром, лицо его так побагровело от злобы, что синьора Ревени решила вмешаться, опасаясь, как бы не дошло до ссоры. Накануне она встретила синьору Майер с дочерью.
— До чего у вас милая дочка! — прощебетала она. — Глаза у нее такие чистые, как у газели.
Газель, как известно, животное нежное, и потому она входила в лексикон синьоры Ревени.
Однако Майер не смягчился бы, даже если б его самого сравнили с этим прелестным животным. Одно воспоминание поразило его. Теперь он не только припомнил эпизод со стариком Альмени, но готов был поклясться, что именно он привел тот самый довод, который Ревени приписывал себе. До чего ж он был тогда прозорлив! А теперь ему напоминали об этом только для того, чтобы сделать еще более тягостным сознание совершенной им оплошности.
Преисполненный жалости к самому себе, он со слезами на глазах сказал Ревени:
— Человек живет долго, слишком долго, жизнь его — длинная вереница дней, и в любой из этих дней он может допустить оплошность, которая способна свести на нет все то, чего он достиг за всю свою жизнь благодаря уму и усердию. Один день… И он перечеркивает все остальные.
Ревени не глядел на Майера, — быть может, он окидывал мысленным взором свою собственную жизнь, пытаясь обнаружить в ней тот день, когда и он допустил оплошность, которая могла зачеркнуть дело всей его жизни. Он поддакивал старому другу, но, видимо, только затем, чтобы утешить его. Мысль об опасности, которая угрожала ему или могла угрожать, казалось, не взволновала Ревени. Он проговорил:
— Верно, человек живет долго, очень долго, и жизнь его полна опасностей.
Майер почувствовал, что Ревени не способен вообразить себя на его месте, но не испытывал возмущения, ибо знал, как трудно человеку, сидящему в тепле, мысленно представить себе, что другой страдает от холода; но пока Ревени говорил, супруга глядела на него самозабвенно, с улыбкой, исполненной веры. Во взгляде ее, казалось, можно было прочесть: «Курьезное предположение! Нет! Ты не способен допустить такой промах!»
