Рейтинговые книги
Читем онлайн Раневская в домашних тапочках. Самый близкий человек вспоминает - Изабелла Аллен-Фельдман

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+

Закладка:

Сделать
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 ... 12

Ладно, с этого Бабенбаделя и его замечательной фотографии разговор наконец-то перешел на другие темы, и я получила передышку. Но ненадолго, потому что Таня вспомнила о том, что когда-то заканчивала консерваторию, сестра сказала, что ей всегда нравилось слушать, как я играю Шопена, с Шопена разговор перешел на наш рояль August Förster, а с рояля на эмиграцию нашей семьи. Помня строгий наказ сестры, я молчала и осмелилась заговорить только тогда, когда сестра сказала, что только любовь к русскому театру, лучшему из всех, ее удержала ее в России.

– Помнится, что кроме театра был еще и некий Максимилиан, – сказала я без всякой задней мысли, просто желая оживить разговор.

В моих словах не было ничего обидного или язвительного. С тех пор прошло сорок с лишним лет – можно и приоткрыть завесу. Тем более что Максимилиан, если судить по тому, что о нем писала мне тогда сестра, был приличным, достойным человеком, сыном статского советника, члена окружного суда. Сестра даже упоминала, что наши отцы были знакомы, а уж второго такого разборчивого в знакомствах человека, как наш отец, надо было еще поискать. Я думала, что сестра сейчас вздохнет, затем улыбнется и погрозит мне пальцем – не выдавай, мол, моих сердечных тайн. Обычная светская беседа. Что поделать – если оба присутствующих за столом кавалера заняты только водкой и закуской, дамам приходится самим оживлять разговор. Но сестра грубо цыкнула на меня, точь-в-точь как наша кухарка Фейга-Лея цыкала на кошек, путавшихся у нее под ногами, и сказала снисходительно:

– Беллочка такая выдумщица! Выдумает – и сама же в свое вранье поверит.

Я закусила губу, чтобы не расплакаться, сослалась на головную боль и ушла к себе. Попробовала читать Диккенса – утешителя оскорбленных, но буквы прыгали у меня перед глазами. Проводив гостей, сестра пришла ко мне мириться. При всех своих недостатках она отходчива, этого у нее не отнять. Мы помирились, прослезились, выпили мировую. Я пригубила отвратительной кислятины, которую здесь называют вином, а сестра осушила почти полный фужер водки. Я так и не поняла, в чем состояла моя оплошность, и рискнула задать вопрос.

– Максимилиан? – сестра нахмурилась и строго посмотрела на меня. – Где он, Максимилиан? Зачем вспоминать этого засранца? Чтобы все сказали – Раневская осталась не на родине, а на бобах? У меня есть только один любовник – театр! Я никогда не изменю ему, а он мне.

Потом мы долго сидели молча и смотрели, как крупными хлопьями падает за окном снег.

Теперь в обществе стану говорить только о погоде.

14.12.1960

Повсюду огромные очереди. Если в магазине нет очередей, то, значит, в нем нечего покупать. Очереди не только за едой, но и за вещами, даже за дорогими – за коврами, за радиолами, за телевизорами, за драгоценностями. Сестра сказала, что за мебелью и автомобилями тоже очереди. По тону ее я поняла, что она меня не разыгрывает, а говорит правду.

– Значит, люди действительно живут хорошо, если многие могут позволить себе дорогие покупки, – порадовалась я.

Мне крайне необходимо радоваться, поддерживать в себе бодрость духа, потому что мои ожидания отличаются от увиденного, как Фонтенбло[3] отличается от Бельвиля[4]. Но Рубикон перейден, и пути назад нет. Мои мосты сожжены, позади остались только воспоминания. Свой век мне придется доживать в Москве, так лучше я буду стараться видеть как можно больше хорошего и не обращать внимания на плохое. Вот, например, две немолодые женщины могут спокойно, не боясь быть ограбленными, гулять по Москве ночью. И не только по центральным улицам, но и по тихим уютным переулкам. Гулять ночью по Риволи в обществе сестры я бы не решилась ни за что на свете.

– Деньги есть – а купить на них нечего, – возразила мне сестра. – Да реформа вдобавок. Вот люди и сметают все, что только можно.

Про реформу мне уже говорили – будут новые деньги, один к десяти. Так удобнее. Непонятно, зачем из-за этого скупать все подряд. Сестра смеется и говорит, что пока я не «хлебну дерьма», то не поумнею. Меня очень коробит ее манера выражаться, но я не обижаюсь, потому что все понимаю. Если очень долго носить маску «простого человека из народа», то рано или поздно маска прирастет к лицу. Сестра рассказывала, как умение виртуозно материться дважды спасло ей жизнь во время гражданской войны, когда какие-то революционные солдаты (или матросы – я так и не поняла, что матросы делали на железнодорожных вокзалах) заподозрили в ней «буржуйку» и хотели не то арестовать, не то расстрелять, не то арестовать и потом сразу же расстрелять. Но, услышав мат, от которого краснели не только люди, но и лошади, солдаты отстали от сестры, поскольку не могли предположить, что кто-то, кроме потомственного пролетария, мог так браниться. А ведь когда-то Фанечка была такой застенчивой… Вспоминаю – и как будто это не она.

Цены здесь странные. Я – дочь коммерсанта, и любовь к подсчетам у меня в крови, хоть я никогда и не вела собственного дела. Хлеб и коньяк дешевы. Коньяк довольно хорош, в отличие от вина, и стоит всего лишь в два раза дороже водки. Качество мяса оставляет желать лучшего, даже на рынке продавец таращит глаза в ответ на просьбу отрезать немного филе-миньон. Здесь различают два сорта мяса – с косточкой и без. Все, что без косточки, смело называется «вырезкой». В ответ на мое недоумение сестра рассказала мне о том, что ей пришлось есть во время войны, когда она уехала в Ташкент, подальше от театра военных действий. Бедная Фанечка, сколько же всего ей пришлось вынести! Ни один мужчина, ни один театр, никакая слава не заслуживает таких жертв.

Слава у сестры колоссальная. Ей нельзя и двух шагов ступить без того, чтобы ее не узнали. Здешние люди довольно бесцеремонны – не просто глазеют, а подходят и начинают разговор. Знакомятся, рассказывают о себе, приглашают в гости, порой весьма настойчиво. Один восторженный поклонник подарил нам огромную копченую рыбину и оказался настолько любезен, что донес ее до квартиры. Сестра пригласила его зайти, но он смутился и отказался наотрез. Попросил только фотографию с дарственной надписью на память. За неимением свободной фотографии сестра расписалась на афишке.

– Один росчерк за полпуда рыбы – это хороший гешефт! – смеялась потом сестра. – Напрасно папа называл меня бестолковой!

Я позволила себе заметить, что Ава Гарднер или Рита Хейворт никогда бы не приняли от незнакомца столь прозаический подарок и не стали бы приглашать его к себе домой. Сестра обиделась, обругала меня, и весь вечер мы провели порознь, в своих «кельях». Если говорить о размерах, то мы живем в настоящих кельях – тесных и неудобных. Но это еще не худший вариант. «Две комнаты в одни руки у нас давать не положено», – говорит сестра. Ее прислуга живет вместе с мужем, свекровью и двумя довольно взрослыми детьми в такой комнате, как моя. А в других комнатах их квартиры живут совершенно посторонние люди. На мой вопрос: «Где же вы все спите?» – несчастная женщина ответила как ни в чем не бывало:

– Бабка на своей кровати, мы с мужем на диване, а сыновья – на столе.

А вот подруга сестры, известная балерина, живет одна в пяти комнатах. Как говорит сестра: «По орденам и метры». Квартиры и дома здесь принято измерять не в комнатах, а в метрах. Это называется чудовищным словом «метраж». Пытаюсь подсчитать, пусть даже и примерно, какой метраж был у нашего таганрогского дома, и все время сбиваюсь. Одно помню уверенно – комната, в которой жили кухарка Фейге-Лея со своим мужем Моше-Хаимом, была больше моей комнаты. Или так мне тогда казалось? Сестра говорила, что наш дом уцелел. Вот бы съездить, посмотреть. Хочу и боюсь.

15.12.1960

Во время разговора сестра может вдруг выдержать долгую паузу, а затем заговорить совсем о другом. Вот сегодня, оборвав на середине рассказ о своей первой съемке в кино, она сказала:

– Художественный театр вырождается! Актеры плесневеют и зарастают мхом. Это уже не театр, а консерватория.

Я не всегда могу уловить ход мыслей сестры. Недоговаривать или пропускать объяснения, эта привычка у нее с детства. Но если не спросить, то она не объяснит.

– Почему – консерватория?

Кто знает, может, здесь решили превратить все театры в консерватории? Нехватка музыкантов?

– Это – театральные консервы, – говорит сестра. – Они сидят в своем театре, как в консервной банке, и не замечают того, во что превратились. Видел бы это Станиславский!

16.12.1960

Говорили с сестрой о том, как тяжело подчас бывает принимать решения, как велик страх сделать ошибку, «повернуть свою жизнь совсем не в ту сторону», как говорил наш отец. Но иногда жизнь сама поворачивается так, что только диву даешься. Наш отец всегда знал, как надо поступать, он всегда поступал правильно и славился своим умом и здравым смыслом не только в Таганроге, но и в Киеве, и в Ростове, и в Варшаве… И что? Он мог как-то повлиять на революцию? Никак. Сестра утверждает, что поступать надо так, как велит сердце, а не разум. Сердце лучше чувствует, как надо поступить, оно видит то, что неподвластно уму.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 ... 12
На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Раневская в домашних тапочках. Самый близкий человек вспоминает - Изабелла Аллен-Фельдман бесплатно.
Похожие на Раневская в домашних тапочках. Самый близкий человек вспоминает - Изабелла Аллен-Фельдман книги

Оставить комментарий