и была прямой, сияющей и твердой. А он все шел и шел, вглядываясь в таинственную даль, куда убегали зовущие и манящие серебряные тропинки. Изредка ему приходилось уступать дорогу зеленым мордастым электровозам, и он тогда стоял на обочине, враждебно глядя на чугунные колеса, которые мчались по его дороге. А после он снова шагал, улыбаясь неведомой дали, и опять хмурился, когда навстречу мчалось стальное электрическое чудовище. А однажды в нем закипели ярость и злоба, всколыхнулась гордость, и он решил не уступать дорогу этой твари… Она промчалась, а он продолжал идти, плавно помахивая руками.
Только теперь его почему-то не было видно…»
После первой моей истории лицо коллекционера совсем не изменилось. Только красные, слезящиеся глаза сощурились, вонзились в меня, а правая рука, подпиравшая подбородок, опустилась на подлокотник кресла.
Вторую историю я начал без перерыва.
«Черная кошка сидела на воротах из тонкого листового железа, покрашенного в светло-зеленый цвет. Она была очень черная и лоснилась, как глыба свежесколотого асфальта. Просто удивительно, как она примостилась на кромке металлического листа — до того он был тонким, а рядом возвышалась телевизионная башня, и мимо проходили люди. Она провожала их зелеными раскосыми глазами. Мол, это не мой, это ваш мир… А после налетела грозовая туча, которая сумрак превратила в глухую ночь, раздираемую молниями. Изломанные упругие молнии ударяли в телевизионную вышку, и после этого она долго гудела. А кошка продолжала сидеть, равнодушно поглядывая на бегущих людей. Почему они бегут? Ведь дождя все равно не будет. Когда вокруг стало совсем пустынно и началась настоящая ночь, в телевизионную башню ударила жирная фиолетовая молния. Башня засияла сверху донизу, а кошка спрыгнула с металлических ворот и пошла. Наверное, только этого она и ждала. Потому что по улице она пошла медленно, очень довольная, вся сияющая и абсолютно черная…»
Я увидел, что старику стало не по себе. Он как-то сжался, скомкался, как неуверенный в победе боксер, и приготовился слушать следующую странную историю. Это была история про веснушчатого мальчика.
«Он лежал ничком на операционном столе, с розовым веснушчатым лицом, погруженным в маску для наркоза. Он еще не умел дышать наркозом, и поэтому сестра прижимала маску прямо к его лицу. Операционное поле, чуть-чуть ниже того места, где резинка от трусов оставила розовый след, было окрашено йодом. Когда электрический нож сделал свое дело, пневматические присоски начали быстро слизывать набухающие ярко-красные комки — следы преступления.
Лето было очень жаркое, и цветы уже никто не садил, и его матери приходилось носить воду в ведре из колонки возле киоска с мороженым, который стоял рядом с кладбищенскими воротами. А после я снова увидел его в желтой речке, когда он прыгал в воду с обрыва, и его загорелое коричневое тело извивалось в бурном желании нырять и плавать. Ему тогда никто не мешал. Только на другой стороне речки стоял небольшой угрюмый заводик из красного кирпича, а над ним возвышалась высокая кирпичная труба, из которой изредка в воздух выбрасывались клубы едкого оранжевого дыма».
— Хватит! — воскликнул коллекционер странных историй. — С меня вполне достаточно! Вы честно разменяли ваши странные истории на историю Андрея Оленина. Так слушайте же!
Он на секунду вышел из комнаты и вернулся со старинной тетрадью в клеенчатом переплете. О, я давно знал, какую драгоценность он держал в руках!
— Когда-то в нашем городе жила девушка по имени Марина. Сейчас уже никто не помнит места, где она жила со своей матерью, потому что дом снесли, и на том месте построили большое многоэтажное здание. Говорят, Марина была девушкой изумительной красоты, той редкой, неповторимой, беспощадной красоты, которая простых людей пугает… Красота женщины не всегда является счастьем. Если она отталкивает и страшит, то ее сторонятся и избегают. Завидев ее издалека, жители города обходили ее стороной, торопливо, не оглядываясь. Она всегда была одна, и никто никогда не решался подойти к ней и заговорить. У нее не было подруг, потому что девушки боялись показаться рядом с ней уродливыми. Молодые парни, завидев ее, стремились поскорее скрыться, чтобы не показать, как они ее не достойны.
В парке над рекой, недалеко от центральной клумбы, есть густая аллея, и в самом конце — над песчаной кручей — скамейка. Летом она часто уходила туда, сидела одна и смотрела на реку, и на мост, и на пологий берег на противоположной стороне, и на серую даль, которая сливалась с бескрайней степью. Она сидела часами, как неживая, и многие знали, что она там сидит, и избегали заходить в эту аллею. Она возвращалась домой, когда в парке становилось людно, и все ей уступали дорогу и что-то шептали за ее спиной. А она шла медленно, гордая, красивая, единственная во всем мире.
…Однажды, когда она сидела на своей скамейке, в аллею случайно забрел один молодой человек. Наверное, случайно, он ничего не знал о Марине и о том, какая она, и смело подошел к скамейке. Она повернула к нему свое лицо и… Вы помните как у Оленина начинается первый сонет? Помните, как он рисует первое впечатление, как он застыл парализованным, окаменелым…
С этого все началось. Он ежедневно ходил в заброшенную аллею и смотрел на нее издалека, и после возвращался домой и писал, писал, писал… И так было три месяца подряд, изо дня в день, пока не наступила осень и не пошли дожди. В один погожий день, когда солнце на короткое время выглянуло из-за туч, он снова ее увидел, и на этот раз смело подошел к ней и положил к ней на колени вот эту тетрадь.
Всю ночь он прометался, как в бреду, а утром, очень рано, пошел туда и стал ее ждать.
В сумерках он снова увидел ее, и она подошла к нему плавно, как привидение, и вернула эту тетрадь.
Старик умолк, и мне на мгновение стало страшно.
— Обратите внимание. Обложка тетради совсем истрепалась и потрескалась, а чернила на страницах расплылись.
Я листал страницу за страницей, и перед моими глазами мелькали строки знакомых стихов…
— Это подлинная рукопись сонетов Оленина. Ее сотни раз переписывали, перепечатывали и издавали. Но ни один критик, ни один издатель не обратил внимания на одну-единственную строку последнего, неоконченного, сто восьмого сонета. Она написана на предпоследней странице. Читайте: «Твои глаза влекут, как бездна…»
И еще обратите внимание на самую последнюю страницу.
Совсем другим, почти детским почерком были начертаны страшные слова: «Это не для меня. Я этого
