«Кошмар это, что я в Берлине. Зачем? Ночь, за окном дождь, огни плачут… Почему мы здесь и одни, совсем одни, Юля1 Одни. Пойми это! Бесцельные, ненужные. И это не сон, не искус, это будто бы жизнь. О, тяжко…» – писал Иван Сергеевич Ю. А. Кутыриной, племяннице своей жены, в Париж. К ней они приехали в январе 1923 года, а в апреле их нашел там доктор Шипин, сидевший вместе с Сергеем в Виленских казармах в Феодосии, и засвидетельствовал его расстрел. И тогда Шмелев решил не возвращаться на родину.
Из двадцати рассказов 20-х годов о Красной России, большинство которых написано в форме «сказа», повествование ведется от лица офицеров, чиновников, священников, ученых. Беженская Россия как будто обрела голос и заговорила о годах гражданской войны и революции: о разорении, смерти, крахе всей прежней русской жизни, о красном терроре и голоде. В 30-е годы и голос «няни из Москвы» присоединился к этому многоголосью.
Форму «сказа» Шмелев использует не только для художественной выразительности, но и для выражения достоверности происходящего. Выдумка в те годы часто бледнела перед действительностью, и большинство писателей обращалось к документальным жанрам. Отчетливая публицистичность, для них характерная, наложила отпечаток на всю эмигрантскую художественную литературу 20-х годов.
Есть ее отголоски и в «Няне из Москвы», недаром архиепископ Серафим Чикагский и Детройтский сказал о ней: «…няня из Москвы, которой безмолвно судится мир». В романе действительно многое судится и многому дается приговор.
Кто виноват в том, что случилось в России? – один из самых больных вопросов для эмиграции. «Правые» обвиняли Временное правительство в попустительстве большевикам, «левые» – царизм и «темную народную стихию». Шмелев полагал, что вина лежит не на «почве», а на «сеятелях»; что русская интеллигенция, засмотревшись в Европу, в дали, пренебрегла родным, не зная и не чуя национального. И принесла Россию в жертву мировым утопиям. «Отцы» сеяли семена революции в народ, а на «детей» легло бремя расплаты в гражданскую войну.
Эту тему – вины интеллигенции – мы встретим в публицистических статьях Шмелева, его романах и рассказах, в том числе и помещенных в этом сборнике: «Смешное дело», «Почему так случилось», «Записки не писателя». И в «Няне из Москвы» она звучит в трактовке образов господ Вышгородских и дяди Коврова. Тут расчет и самого Шмелева с былыми университетскими увлечениями, их оценка.
Революционное учение, воспринятое интеллигенцией, пришло из Европы. Это было главной причиной шмелевского неприятия Запада – самого духа его культуры, подоплекой всех горьких и саркастических наблюдений писателя над европейской политикой. Эта тема также присутствует в «Няне из Москвы».
Еще в Крыму Шмелев мог наблюдать откровенный грабеж интервентов, описывая его в рассказах и сказках тех лет – в аллегориях, достойных М. Салтыкова-Щедрина. Распродажа русских сокровищ за бесценок продолжалась и после победы большевиков, бешеная нажива на чужом горе и «чужой крови». Английский премьер-министр Ллойд-Джордж первым стал торговать с советской властью, заявив: «Мы и с каннибалами торгуем».
«Чужой крови» были эмигранты, рассеявшиеся по Европе, калеки и инвалиды, бывшие союзники Англии и Франции в войне против Германии. Юридическое положение русских было сомнительным. Много хлопот и беспокойств доставлял особый «нансеновский» паспорт. Только в Югославии и Чехословакии русским «братьям-славянам» жилось сравнительно неплохо: Югославия приняла всех как своих, больше всего русских школ было в этой стране. А в Чехословакии «русская акция» правительства давала возможность получить высшее образование. В других же странах русские могли рассчитывать только на тяжелую и низкооплачиваемую работу. Отсюда в «Няне из Москвы» – бывший граф, красящий куколок, русский шофер, аристократка-киноактриса.
Русские беженцы в большинстве своем оставались бесконечно чужими окружавшему их миру. Центром русского зарубежья стал Париж, скупой и блестящий город, с площадями-звездами, каштановыми аллеями, тяжелой Сеной в каменных набережных, множеством цветов… Все это великолецие казалось «никогда не переменяемой» лентой кинематографа (А. Куприн), мелькающей перед глазами, но не настоящей жизнью. Настоящее было в прошедшем: в воспоминаниях о старой России. Бе не забывали, храня верность традициям, соблюдая обряды и праздники. Ходили в свои церкви. Выпускали свои газеты. Сводили свои счеты. И даже селились в определенных местах. В Париже – в Пасси, или 16-м районе, на улице Буало жили А. Ремизов, В. Набоков, Ив. Шмелев. Он приехал в дом № 91 в 1938 году, через два года после смерти жены. До этого же они лето проводили в Капбретоне, в Ландах, на берегу Атлантического океана (там тоже была своеобразная «русская колония»), а зимы – в пригородах Парижа. В 1926–1932 годах жили в Севре: сначала у купца Карпова, потом на улице Россигнолс, 9.
Г-н Ив Жантийом, сын Ю. А. Кутыриной и крестник Ив. Шмелева, вспоминает, что у купца Карпова в Севре была няня Груша, которая стряпала на кухне вместе с приживалкой Марфушей. Иван Сергеевич часто ее слушал и наблюдал за ней. Она и вдохновила написать его «Няню из Москвы», печатавшуюся в 1934–1935 годах в журнале эмиграции «Современные записки». Но роман не сводим к бытовым зарисовкам жизни прежней России и эмигрантского существования. Витает над ним и иной образ. В столетнюю годовщину со дня смерти А. С. Пушкина Шмелев в речи вспомнил его няню.
«Пушкин – та живая тростинка-Иванушка, которую слышит сестрица-Аленушка сказки нашей. Ни у кого не найдете вы такого ЖИВОГО слова, такого чудо-слова, которое уже не слово, а русская ткань живая, таящая дух животворящий.
Подруга дней моих суровых,Голубка дряхлая моя!Одна в глуши лесов сосновыхДавно, давно ты ждешь меня.
Няня… – РОДНОЕ, нас воспитавшее, НАША няня. Она вырастает в знамение любви, простоты и правды. Единственной ей – высказал Пушкин такую ласку, какой не найдем больше у него. И слышится нам, что няня – не только Арина Родионовна: это – родимая стихия, родник духовный, ЖИВОЙ язык».
Вот – источник «Няни из Москвы». Ведь и язык Дарьи Степановны Синицыной, героини романа, – ЖИВОЙ. Ласковое певучее народное слово, меткое и образное: «Она и бойка-бойка, а и на бойку найдут опойку. Говорится-то – на тихого Бог нанесет, а бойкой сам себе натрясет». Или: «Пройдешь многия земли и царства… и на кораблях плыть будешь, и… – чего только не насказано! И огонь грозить будет, и пагуба, и свирепство, и же-ле-зо… а Господь сохранит». И няне, и всем русским беженцам действительно пришлось пройти и огонь и воду и медные трубы. Шмелев рисует эмигрантское существование, прибегая к жанру сказки. Эта жанровая особенность романа обнаруживается и в стиле: «Вот и повез нас Гарт в дремучие леса, на край света, ихния церкви показывать», и в восприятии героини (так, американский литературовед О. Сорокина нашла сходство няниного описания Индии – слоны, змеи, пироги с огнем, обезьяны – с «Хождением за три моря» Афанасия Никитина), и в композиции книги. Как Серый Волк служит Ивану Царевичу, так и няня в решающую минуту помогает своей Катичке, распутывает роман и устраивает свадьбу. И заканчивается книга словами Катички, которые вспоминает няня: «Вот, няничка, погоди… выйду я замуж… я тебя успокою, не покину, в богадельню не отдам… сама глазки тебе закрою… похороню тебя честь-честью… как Иван-Царевич… Серого Волка хоронил…»
Все кончилось хорошо. У сказки должен быть хороший конец.
И чем дальше, тем больше и у самого Шмелева светлых, радостных произведений. Вслушаемся даже в названия: «Свет», «Свет вечный», «Глас в нощи», «Рождество в Москве». Откуда этот поздний свет?
Это свет воспоминаний. Шмелев в 30-е годы создал свои лучшие автобиографические произведения о прошлой России – «Богомолье», «Лето Господне».
Это свет и веры православной. Шмелев описывает чудеса, исцеления, явления святых – знаки мира иного, которые ему внятны. В 1934 году он сам исцелился от мучавшей его язвы – по горячей молитве св. Серафиму Саровскому. Постепенно стиль его книг становится суше, строже, проще, как в «житиях» или «поучениях». Достаточно сравнить «Записки не писателя» (печатавшиеся в «Русской мысли» в 1948–1949 годах) с «Летом Господнем». В них также описывается быт и уклад православной семьи, рисуются портреты родственников героя-рассказчика. Но в этих портретах больше рассказа, нежели показа, герои обрисованы проще, а быт – оцерковлен значительно больше. Описываются, например, не все кушанья, а только куличи, пасхи и яйца. Праздник Пасхи показан не ради самого праздника, а для того, чтобы подчеркнуть событие, произошедшее в разговины, придать ему мистический, вневременной смысл: дядя мальчика, материалист и безбожник, опамятовался, уверовал и похристосовался со всеми на Пасху.
