Отряд Сафа-Гирея находился в ста верстах от Казани.
Выгнанный отовсюду и преследуемый братьями, Сафа-Гирей решил искать спасения в Казанском ханстве, которым когда-то правил.
Не задалось тогда его ханствование, он был изгнан, и, казалось, обратная дорога заросла сорной травой, но казанцы, позабыв былую немилость, восторженно встретили его у стен кремля.
Молодой Джан-Али встретил Сафа-Гирея, как доброго гостя. Парной бараниной было накормлено все его немногочисленное воинство. Лошади в конюшне стояли напоены и сыты. Сам же Сафа-Гирей, утомленный от перепалок со старшими братьями и усталый после долгого перехода, нашел приют на огромных подушках в опочивальне самого хана.
— Наложницу для почтенного гостя, — раздался в женской половине голос черного евнуха, и в покои Сафа-Гирея слуги ввели юную прелестницу.
А уже утром, усталый от любви, разнеженный мягкими пуховыми подушками, гость завел нехитрый разговор с семнадцатилетним казанским ханом:
— Спасибо тебе, брат мой Джан-Али. Уже две недели мои люди не знают покоя, а кони отвыкли от сытного корма. Я должник твой и призываю Аллаха в свидетели.
Джан-Али, как и подобает радушному хозяину, из кувшина налил гостю густого пенящегося кумыса.
— Мы с тобой друзья и должны помогать друг другу.
Сафа-Гирей сделал несколько глотков и почувствовал, как острый кумыс вскружил голову.
— Ты мне ближе, чем друг, ты мне брат! Я вынужден был покинуть Крым, чтобы спасти свою жизнь от сородичей. Каждый из них желает увидеть мою кровь!
— Здесь ты в полной безопасности, и мои слуги будут выполнять твою волю, как мою собственную, — пообещал Джан-Али.
В тот день казанский хан был по-особенному весел: шутил, смеялся; музыкой и красотой наложниц старался развеселить гостя, отвлечь от невеселых мыслей. Но Сафа-Гирей все более мрачнел, все чаще отмалчивался, и невозможно было догадаться, что пряталось в его душе. Джан-Али более не мучил гостя расспросами и отнес его настроение на счет неудач, которые щедро сыпались на него в последний год.
А Сафа-Гирей решал трудную задачу — как отблагодарить хана за радушие и гостеприимство. И только однажды он улыбнулся, не пряча красивых белых зубов, — когда дверь бесшумно приоткрылась и в комнату вошла Сююн-Бике. Она подняла руку, прикрыв лицо от жадного взгляда постороннего мужчины, и спросила у мужа:
— Ты звал меня, господин?
— Звал, — и, повернувшись к Сафа-Гирею, хан произнес: — Это моя жена. А теперь ступай, Сююн-Бике.
Женщина низко поклонилась и, пятясь, вышла за дверь.
— Она твоя первейшая жена? — спросил Сафа-Гирей, когда ханум ушла на женскую половину.
— Да, — безразличным тоном ответил Джан-Али.
Он уже не чувствовал былого любовного трепета, а на место прежних сладких переживаний пришли раздражение и досада. Брак с дочерью влиятельного мурзы закреплял союз с Ногайской Ордой. И только.
— У тебя красивая бике, — не сумел скрыть своего восхищения Сафа-Гирей.
Джан-Али только пожал плечами:
— Ты говоришь это всерьез, мой уважаемый гость?
Весь оставшийся вечер Сафа-Гирей с нетерпением дожидался утра. Изгнанник без конца вспоминал красивую женщину с тонкими изогнутыми бровями и с темными, словно глубокое лесное озеро, глазами. Первейшая жена Джан-Али…
Сафа вспоминает
Сафа-Гирей помнил эти покои с детства. Разве не он, будучи тринадцатилетним ханом, властвовал в этом самом дворце?! Разве не по его хлопку вбегала в комнату стража, чтобы исполнить любой из его капризов?
Но сегодня он здесь гость.
Сафа-Гирей осторожно взял со стола золоченый подсвечник в виде змея, извергающего пламя, и осветил комнату. Стены были выложены черным мрамором, на котором тоненькими ручейками разбегались прожилки кальцита; на колонне замысловатые арабские вензеля. Это была любимая комната первого казанского хана Улу-Мухаммеда. Здесь ничто не изменилось со времени его правления, разве только убранство стало побогаче — всюду персидские ковры и золотые сосуды. Видно, любит Джан-Али окружать себя роскошью. И жена хороша!
Сафа-Гирей вспомнил свой первый приезд в Казань. Никогда не думал связывать свою судьбу с этим городом — он был рожден в Бахчэ-Сарае и видел себя только крымским ханом, однако Аллах распорядился по-иному.
Сафа-Гирей будто снова услышал протяжные звуки фанфар, пение труб, когда их кибитка, раскачиваясь из стороны в сторону, подъезжала к стенам Казани.
Сидевший рядом Сагиб-Гирей уныло усмехнулся:
— Они думают, что приветствуют меня… будущего казанского хана… Как они ошибаются. Это казанцы встречают тебя, Сафа, — повернулся он к племяннику. — Я возвращаюсь обратно в Крым. Вчера я получил послание… Аллаху угодно, чтобы я возвратился в Бахчэ-Сарай ханом. Ты же останешься здесь ханом казанским!
— Но мне только тринадцать лет, — несмело возражал юноша.
— Самое время, чтобы начинать большие дела. Мне уже не успеть. Я слишком стар.
Так Сафа-Гирей стал казанским ханом.
Быстро взрослел — вместе с невзгодами, которые тотчас обрушились на него, едва примерил он ханскую шапку…
К стенам города, преодолев весеннюю распутицу, подступило воинство великого Московского князя Василия Ивановича. Полк левой руки в нем возглавлял претендент на казанский престол Шах-Али.
Ночь была тревожной. Каменные снаряды ухали, разбивая в щепы дубовые стены кремля. В ту ночь юный хан решил сам возглавить воинство.
— Пусть к крыльцу подведут моего скакуна. Я сам поеду встречать гяуров![13]
Бой был коротким, яростным и победным. Крики «Алла!» будоражили лесную тишь. Над деревьями, недовольно крича, разлетались разбуженные птицы. Сафа-Гирей возвращался в Казань победителем. Но как же случилось, что он потерял власть? Неужели эта ноша оказалась не для его плеч? Нет! Видно, здесь нечто другое. Тогда он был молод и доверял льстивым словам окружавших его эмиров и мурз, которые только и ждали, чтобы на казанский престол взошел его заклятый враг Шах-Али. А этот урусский посол Федор Карпов, что назвался его другом? Он занимался тем, что переманивал в лагерь князя Василия виднейших вельмож!.. Предавшие его эмиры заручились помощью могущественной Ковгоршад, которая люто ненавидела всю династию Гиреев. Вот тогда юный хан по-настоящему осознал, что кольцо ненависти вокруг него сжимается, подобно упругой пружине.
Преданный Сафа-Гирею черный евнух пришел в его покои. Он упал на колени и, ухватившись цепкими пальцами за полы ханского кафтана, горячо зашептал:
— Хан! Против тебя зреет заговор! Я знаю их планы, они считают меня своим человеком! Нечестивцы хотят согнать тебя с престола, а на твое место посадить Шах-Али. Их много! А во главе заговора Ковгоршад. Только прикажи — и я вырежу всех твоих врагов. Всех до единого! Они умрут этой же ночью. Первым умрет урусский посол.
— Нет! — возражал Сафа. — Я казню их сам. Но сначала я объявлю о своем решении народу!
— Хан мой, ты поступаешь неблагоразумно! Неужели ты не видишь, что вокруг тебя враги?!
Сафа-Гирей оставался непреклонен:
— Прежде чем я казню предателей эмиров, народ должен узнать волю самого хана!
Черный евнух развел руками:
— Завтра может быть поздно.
Ровно в полдень была объявлена воля хана. «Эмиры Булат, Чапкун Девлет, Мухаммед, мурзы Эмин, Али, Мелик, Тагир… по велению казанского хана приговариваются к смерти за измену верховной власти, за преступления против Аллаха и веры…»
Вестник ханской воли читал торжественно, только иногда отрывал глаза от бумаги, чтобы посмотреть на перепуганные лица горожан. «Даже Улу-Мухаммед не смел пойти против своих эмиров, — читал он в их глазах. — А этот мальчишка? Не много ли он себе позволяет?!»
А когда наконец воля хана была объявлена и стража с площади разбрелась по улицам, чтобы наказать непокорных карачей,[14] ко дворцу, беспрепятственно минуя охрану, подошел Булат Ширин. Его род принадлежал к высшей знати Казанского ханства.
— Где этот мальчишка?! Пусть выйдет сюда, я выстегаю его розгами, если больше уже некому проучить его! Появись передо мной, если ты не трус!
Ворота дворца распахнулись, и в сопровождении евнуха во двор спустился казанский хан. И вот они встретились — доверчивая молодость и закаленная в дворцовых интригах зрелость.
Зрелость улыбнулась:
— Ты не трус… Что ж, я сохраню тебе за это жизнь! Не хочу проливать даже каплю чингизидовой крови! А ты, — ткнул он пальцем в грудь евнуха, — умри!
И тотчас к черному евнуху подбежала дворцовая стража, и через секунду его курчавая с сединой голова покатилась по желтому песку.
Воспоминания не прибавили радости: слишком много хану пришлось пережить в юности. И вот теперь Сафа-Гирей вернулся в Казань.
