проще будет в родном городе… все знакомо, ну и ты для них свой. К тому же, и маму твою, Маргариту Сергеевну, там, уверен, помнят и чтят…
— Почему нельзя отправить Ильина? — перебил его Стрелецкий, выпалив чуть ли не в отчаянии.
— Не может он. Жена у него должна родить со дня на день.
— А Вахрушева?
— Вахрушева? С проверкой? Ты сам-то понял, что сказал? Он там будет пить с каждым, кто нальет, не просыхая. А потом привезет липовые акты. Мол, все в ажуре, никаких нарушений…
— Почему нельзя отправить туда Бучинскую?
— Можно. Бучинская тоже едет в Кремнегорск. Вместе с тобой. Ну, не могу я ее одну отправить. Боюсь, не справится Лиля. Опыта у нее мало… У тебя… — генеральный замялся, но все же спросил: — У тебя там что-то личное? Что-то плохое было? Поэтому не хочешь туда ехать?
В кабинете директора повисла тяжелая пауза. Стрелецкий не двигался и молчал. Но взгляд его, по-прежнему устремленный в невидимую точку на столе, горячечно блестел. Генеральный даже подумал: может, и правда отправить кого-то другого? Кто знает, что там с ним случилось, в Кремнегорске этом. Вдруг и впрямь что-то ужасное, раз его как подменили…
— Хорошо, — глухо произнес Стрелецкий. — Я вас понял. Раз надо — поеду.
И в своей манере, не дожидаясь дозволения, встал с каменным лицом, задвинул кресло и вышел из кабинета генерального.
2
Роман спустился в свой отдел этажом ниже. Бросил коротко: не беспокоить. И закрылся у себя, повернув ключ в замке, хотя сроду этого не делал.
Одиночество — вот что ему требовалось в эту минуту как воздух. Побыть немного одному, поразмыслить. В конце концов, прийти в себя.
Он откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза — яркий свет сейчас мешал, не давал сосредоточиться и подумать. А подумать было о чем…
И что ему теперь делать? Наступить себе на горло и действительно поехать? Ну допустим. А он выдержит? Сумеет ли вернуться туда, откуда сбежал восемь лет назад в спешке, как вор? Сможет ли снова встретить тех, кого когда-то знал, смотреть им в лица, разговаривать, если придется? Не факт, если от одной мысли об этом его тут же бросает в холодный пот. А ведь там еще и она…
Роман негромко и сдавленно простонал, словно от приступа острой боли.
Господи, он так усердно старался забыть родной Кремнегорск и все, что с ним связано. И даже почти сумел. И тут вдруг эта чертова командировка как снег на голову. Нет, не снег, а кое-что поувесистее…
Ну правда — что за ирония? Вот так живешь себе худо-бедно, что-то делаешь по накатанной, и почти не вспоминаешь о прошлом, как вдруг оно врезается в тебя на полном ходу. Обрушивается смертоносной лавиной.
Нет, он не сможет. Не вынесет. Слишком больно. До сих пор больно… нестерпимо. Он-то надеялся, что раны зарубцевались. Но вот замаячила перспектива вновь оказаться там — как они тут же вскрылись и закровоточили.
Может, сказаться внезапно больным? Да нет, это будет глупо, фальшиво и малодушно. Или что-нибудь еще придумать уважительное? Нет, все это ерунда.
Ну почему он сразу не смог твердо отказаться? Почему позволил себя уговорить? Да потому что генеральный полез туда, куда нельзя, со своими вопросами: там что-то было? Что-то личное?
И Роман дрогнул, потерял самоконтроль и… уступил, лишь бы тот не лез дальше.
Что, черт возьми, делать? В мыслях он мог, конечно, придумать и сотню отговорок, но сам-то знал: зря все это, теперь уже не отвертится, раз пообещал. Дурацкое чувство долга. И значит — что? Придется ехать через не могу в проклятый Кремнегорск, встречаться с ними, встречаться с ней… с той, которую когда-то любил больше жизни… с той, которая предала его, добила… убила…
Встречи с ней никак не избежать. И не только потому, что она так и живет там, в Кремнегорске. Но, по злой иронии, она и работает теперь на их комбинате, в кремнегорском филиале. И кем? Бухгалтером.
Устроилась два года назад. Роман узнал об этом от матери, которая как раз тогда оставила должность директора филиала и переехала к нему в Москву. Свой переезд мать объясняла просто: надоела работа, хочется заняться собой, отдыхать, общаться с сыном.
Роман чувствовал, что мать кривит душой, ну или недоговаривает, но с расспросами не лез. Не потому что плевать, просто так уж у них повелось. Он уважал ее, ну и любил, конечно, но их отношения никогда не были близкими и доверительными.
Правда оказалась сокрушительно жестокой: мать была тяжело и неизлечимо больна. Врачи отмерили ей два-три месяца. И ведь она до последнего ничего не говорила ему, не хотела тревожить раньше времени. И только когда уже скрывать стало совсем невмоготу — призналась, незадолго до конца…
Но зато у них было почти три месяца нормальной, спокойной жизни, наполненной теплом и уютом. Роман приходил с работы не в пустую, темную квартиру, а домой, где его ждала мама. Они вместе ужинали, обсуждали дела на комбинате, общих знакомых, политику, книги, последние новости. Иногда смотрели какое-нибудь артхаусное кино или прогуливались по Софийской набережной. По выходным приобщались к культуре — ходили на концерты, выставки, спектакли.
Когда они с матерью жили вдвоем в Кремнегорске, он не ценил все эти мелочи: завтраки, ужины, отглаженные рубашки… Порой его даже раздражала ее опека. А после нескольких лет одиночества вдруг проникся. Привык. Разомлел. И искренне удивлялся, почему раньше жизнь с матерью казалась ему душной и невыносимой.
Лишь раз они… даже не поругались, нет. Просто ее слова задели за живое, ну и он резковато отреагировал. Вот как раз тогда мать и проговорилась о ней, об Оле.
Это был вечер пятницы. Они только что поужинали, мать мыла посуду — посудомоечную машину она категорически не признавала, а Роман скроллил в телефоне афишу, предлагая вслух варианты, куда им пойти в субботу.
— Нет, ну если хочешь, можем для разнообразия и просто в каком-нибудь хорошем ресторане посидеть? Слышал, наши хвалят «Белого кролика». Вкусно там, говорят, и вид на город просто космический.
— Милый мой, — с улыбкой сказала мама, вытирая блюдо полотенцем, — все это прекрасно, и кролик белый, и космический вид, но не с матерью тебе надо гулять.
Роман тотчас напрягся. Подобные разговоры неизменно вызывали в нем глухое раздражение.
— Ну, неужто у тебя никого нет? — поставив чистое блюдо в шкаф, мать присела рядом. — Ни за что не поверю.
— Ты же знаешь, что никого у
