Она подошла к Даниелю:
— А в какой вечеринке участвуешь ты? Даниель дернул головой, как бы прося ее уйти, однако она придвинулась еще ближе:
— Я хочу…
Ее голос подавлял его, не оставляя выхода. Он не спросил, зачем ей это. Встать и уйти он тоже был не в состоянии. Где же Крис, пусть она придет и вытащит его, потому что ему это, при всей боли, казалось слишком мелким и ненужным.
— Я не знаю, что буду делать через пару лет. Но я знаю, сколько просрал. И чего больше никогда не наверстаю. — Боль свою Даниель выплеснул как-то слишком демонстративно, и все же это было всерьез. Его голос звучал намного выше обычного — казалось, будто его душат.
Ребекка не отпускала его. Он моложе ее на пару лет, но не настолько, чтобы ей захотелось утешить его или сделать выговор. Она произнесла твердо и как бы в пустоту:
— Если ты считаешь, что просрал что-то, значит, ты просто не любишь принимать решений. На самом деле у тебя еще туча возможностей, и ты успеешь сделать много чего важного. И очень скоро убедишься, что все это не зря.
— С учетом универсальной безысходности бытия как такового столь энтузиастический вариант чреват для меня кондрашкой. — Даниель показал как, задрожав коленями и скривив рот. Зрелище и вправду было жалкое.
Крис обернулась к трупу: они стояли так, что им не было его видно. Она не побоялась подойти. Присела возле него, а Даниель меж тем продолжал:
— Да мне и предложить-то никому нечего, кроме обрывков впечатлений и ощущений. Какие-то детали фасада, въевшиеся в память с детства, или интерьеры комнат.
Вдруг Крис, подняв голову, посмотрела Ребекке прямо в лицо, так что той, если она хотела избежать контакта, нужно было немедленно отвернуться. Или немедленно заговорить. Затянувшаяся пауза порождала новые загадки. Долгий взгляд раскрывал тончайшие ходы мысли каждой из незнакомок, но были ли они понятны другой? Казалось, что Крис мысленно передавала ей что-то, но поймет ли та, ей было безразлично.
Ребекка попыталась найти способ, как себя выразить, и нашла: гримасы. Свела все мышцы лица к центру, а потом разгладила, а потом еще раз, и еще, сама не зная, что это значит.
Крис раза три-четыре в самом начале, где-то между и под самый конец представления, показала Ребекке знак: соединенные в колечко большой и указательный палец — «о’кей», что означало ошибку. Даниель показывал его гораздо чаще, почти с издевкой — то ли чтобы поторопить ее, то ли чтобы остановить.
Крис велела Даниелю прекратить, и тот повиновался с обидой. Тут Ребекка решила взять быка за рога, не нападая, а просто ища путь к цели:
— Я вижу, мы понимаем друг друга, так что на взаимную симпатию не рассчитываю. Ты немного не в себе, поэтому, — попыталась она подольститься, — лучше пока отдохни, а я…
Крис снова показала ей «о’кей», что значило: «Будь хоть немножечко гордой и убирайся!» Ребекка настаивала:
— Не отказывайся от помощи, я ведь искренне предлагаю. А так, мне-то что.
Даниель, хотя и разделявший эту позицию Ребекки, счел ее напор ненужным признанием в беспомощности и хитроумии и хихикнул:
— Если Крис не удастся сейчас взять тебя на поводок, то другие, узнав об этом, просто перестанут ее уважать.
Вот тут Ребекка начала кое-что понимать в игре. Не стоит пытаться сломить сопротивление Крис, лучше дать ей через муки и слезы преодолеть саму себя. Для Ребекки это многое прояснило.
Крис потянулась к ней губами, и Ребекка склонилась к ней. Когда они начали целоваться, Даниель ушел. Он направился к бару, он же низенький столик, уставленный бутылками, и задумался, что выбрать.
Ребекка хотела подсесть к Крис, но та неожиданно встала. Их губы расстались. Они направились к бару, где уже сидел Даниель. Там было темнее, и от стола отражался свет уличных фонарей. Ребекка разглядела, что на Даниеле расхристанная рубашка, длинный плащ, то ли твидовый, то ли лодзенского сукна, с какими-то наклеенными полосками на спине. Спереди и сзади на шее (а потом, как она узнала, и на руках) были запекшиеся ранки, в открытых местах прикрытые претенциозным шарфиком.
Крис переоделась ради нее в коричневое шелковое платье, обнажавшее ноги до самых бедер, как и тот, прежний, наряд. Ребекка, хотя и помнила тот, была заново поражена этим, сумев пробормотать лишь:
— Как сексуально! И как удобно!
Такое платье требовало длинных волос. Крис пошли бы крупные, слепленные пряди, которые при повороте головы почти били бы Ребекку по лицу. Ей самой — мелкие, колючие прядки, цепляющиеся везде: под мышками, между ног, между пальцами, на губах, во рту.
Опускаясь на ковер, я чувствовала, как длинные ворсинки обвивают мою ногу и ищут другую. Если бы я откинулась на спину, то они бы, наверное, доползли мне до груди.
На обеих были трусики, едва прикрывавшие срам. Казалось, что волосы сами по себе выбирались наружу из-под верхней резинки.
Лица были непроницаемы. Прям был лишь взгляд, ищущий и натыкавшийся на преграду — поднятый локоть.
— Алло, кто это?.. О нет, он… Его нет. Каждое слово, каждое движение означало что-то, и поэтому имело право на существование.
Ребекке хотелось наконец отодвинуть этот занавес хоть в какую-нибудь сторону, смять его, чтобы по складкам понять, к чему он подвешен. Но пока были одни догадки и ничего больше, да и занавес не хотел отодвигаться.
— Слушай, что бы ты там о себе ни думал… Какая разница, что и как.
Она хотела сказать Даниелю, что для нее он — не такой же, как все, и что она разделяет его опасения. Так пускай они не боятся ее, не боятся ее слов и мыслей. Если ему нравится погибать, ну что ж, погибай, однако сегодня ему, как на картине, явилась Ребекка.
Наверное, с ним ей было бы хорошо. Когда она поняла это, ее мысли спутались. Это было беспорядочное отступление, хотя пока все шло неплохо.
Она заговорила отрывочно:
— Так здорово, что я сейчас тут, с вами… замечательно… нет, правда замечательно… да, наверное, так оно и есть.
Это нарастание всяких «нет, правда» и «абы как» означало, что ей приходилось все сильнее сдерживать себя. Наконец она не выдержала и ринулась напролом:
— Я не замаскированная бомба замедленного действия! Тут что-то случилось, а вы даже внимания не обратили, а потом бы и вообще не вспомнили. Однако разобраться-то можно, пусть поздно, но нужно разобраться!
Ей показалось, что ее устами заговорил мертвый Юлиус. И вовсе не от смущения, а от радости она неожиданно разразилась веселым смехом, заражая других.
Утром
Ребекка проснулась в одежде; она лежала на спине, подтянув ноги, под тонким одеялом неопределенного цвета. Цвета переливались.
Она моментально вспомнила, где находится. Увидела рядом сидящего на корточках Даниеля. Крис стояла в дверях, все в том же платье с паутинным узором. Оперевшись о косяк, она стояла, выгнув тело дугой и застыв в этой позе, и по лицу было ясно видно, что именно это ей сейчас доставляло желанную радость.
Ребекка встала, приняла душ и села с ними завтракать.
Она понятия не имела, который сейчас час. Не помнила ни своего тела, ни того, что произошло раньше. Вкуса не чувствовала. Жевала, что в рот попало. Роняла слова, уже ничему не удивляясь.
— А Юлиус, он, собственно, был кто? — обратился к ней Даниель.
Речь шла о сексуальной ориентации — кем он был: голубым или транссексуалом?
Крис молчала. Помедлив, Ребекка наконец быстро проговорила:
— Думаю, что он с детства любил только самого себя, но не по-голубому. У него была Лейла. Но Лейла не была лесбиянкой, а Юлиус не был голубым.
В школе она видела учебные фильмы про цыплят, которых сажали в разноцветные картонки неправильной формы, отчего их реакции на весь окружающий мир изменялись. Выходит, что если человеку в пубертате не показывать ничего, кроме сучка, банана и пары апельсинов, то он западет на них? Впрочем, выяснить это можно было бы лишь путем многолетних опытов, провести которые захотел бы разве что какой-нибудь тоталитарный режим.
Заговорила Крис:
— Юлиус был вроде тех девочек-переростков, которые даже на лолитку уже не тянут. Все говорят, что она очень мила, но трахнуть ее никому и в голову не придет.
Что она хотела этим сказать? Да, Юлиус был большого роста, и все говорили, что он очень мил, что же с ним было не так?
— Нет, ну таким… подросткам в сексуальности тоже не откажешь. И всегда найдется достаточно мужчин, да и женщин, которые как раз любят таких неоформленных и чистеньких, как по отдельности, так и как класс. Это уже не педерастия, а скорее мечта вернуться в детство и наконец забыть его. Это самообман, но он не вреден и никому не опасен. Что в этом плохого?
— Что скажешь, Крис? — повернул голову Даниель.
— Главное, что сам человек при этом думает, когда остается один и закрывает глаза хотя бы на мгновение.
