была она несколько горделива. И надумал я оставить и дом, и жену и пойти вниз по селам[36] на заработки, от всего избавиться. И услышали некоторые из первейших чорбаджиев[37], что я хочу уйти, позвали меня и сказали: «Не ходи никуда, а будь здесь. В эти дни хочет приехать к нам наш владыка[38]. И мы попросим его сделать тебя священником». И на третий день приехал архиерей[39], и они попросили его. И он тотчас изволил рукоположить меня[40] в воскресенье. И дали ему семьдесят грошей[41]. И была дана в среду эта плата, и я готовил к воскресенью потребное. В пятницу вечером пришел эконом[42], принес мои деньги и сказал: «Знай, что владыка не поставит тебя в священники, потому что кто-то другой дал ему сто пятьдесят грошей, и он того хочет рукоположить». Какая скорбь и печаль охватили меня: ведь я исповедался у духовника, взял свидетельство и приготовил все потребное[43]. Но кому поведаю эту скорбь мою? Пошел я к тем людям, что просили владыку и деньги дали. И они пошли и дали еще тридцать грошей. И рукоположили меня в лето 1762-е 1 сентября[44]. И как умел я немного читать, другие священники ненавидели меня, потому что все они в то время были пахари[45]. И по безумной своей молодости не хотел я им покоряться, так как они были простые и неученые. А они клеветали на меня архиерею, и сколько раз запрещал он меня[46], и ненавидел меня. И имел архиерей протосингела грека[47] неученого и бескнижного, он меня весьма ненавидел, ибо это вещь природная: ученый человек любит ученого, и простой — простого, а пьяный — пьяного. И так неспокойно несколько лет проводил я житие мое.
В лето 1768-е началась войсковая баталия турка с московцем[48]. И что скажем: как потянулись те лютые и свирепые агаряне[49] и какого зла только не сделали христианам, чего им на ум не взбрело, того лишь не сделали, сколько людей перебили. А наше село на четырех дорогах[50], и дом мой был весьма далеко от церкви. А по обычаю нашему потребно было мне быть в церкви и на вечерне, и на утрени всякий день[51]. Сколько улиц обходил я, пока дойду до церкви и доколе приду снова домой. Сколько раз меня схватывали и били меня, и голову мне проломили, и хотели убить меня, да бог меня сохранил. После начали проходить паши[52] и принуждали меня писать постойные листы[53], так как писал я быстро. А они не одобряли свои квартиры и приходили назад, сколько раз вынимали свои пистоли убить меня. Однажды один бросил в меня копьем, но не смог попасть в меня. И в конце пришел прехвальный Джезаерли Хасан-паша[54]. Шел он на Рущук[55]. И я, как обычно, раздавал листы на постой. И один схватил меня за бороду[56] и без малого ее не вырвал. И когда разместились все, позвал паша четырех старейшин к себе. И один из них был я. Пришел чауш[57], живший всегда в нашем селе. Был он прислан визирем[58] защищать село от проходящих войск[59]. И дошли мы с ним до ворот паши, и он сказал: «Стойте здесь, а я взойду наверх и узнаю, зачем вас зовет паша!». И когда взошел он наверх, закричал на него паша, и сволокли его вниз, в подземелье. А мы бросились бежать, кто куда мог. А я побежал близ дома паши, и не пришло мне на ум, что паша сидит наверху, на балконе, и может меня увидеть. И увидав меня, крикнул: «Чего ты бежишь? Возьмите его и приведите сюда!». И тотчас схватили меня четверо и привели меня к паше, но с каким страхом! И спросил он: «Зачем бежишь? Кто тебя гонит?» И я ему ответил: «Эфенди[60], мы — райя[61], мы всегда боязливы, как зайцы. И когда схватил ты чауша, мы испугались и побежали». А он сказал: «А вам каков вред от этого? Я вас позвал расспросить про дорогу». Страшный паша был. И пошел он в Рущук и остался там.
В лето 1775-е победил московец турок и перешел Дунай[62], и осадил Шумен, где был визирь Мююсунь-оглу с войском турецким. Осадил и Рущук, и Силистрию, и Варну. Тогда в нашем селе жил арнаутский паша[63], охранял теснину, чтобы не бежало турецкое войско, что у них в обычае. Случились там и кади[64], и чауш, и субаша[65]. Услышав, что осадил московец визиря, побежали все в Сливен[66]. И сколько страху набрались мы, чтобы не попленили нас, убегая. Караулили христиане и днем и ночью. И держали осаду 22 дня. И заключили мир, и ушли московцы, оставили и Турецкую землю, и Валашскую[67].
И после пошел я во Святую Гору[68] и прожил там шесть месяцев. И пришел оттуда и учил детей книжному учению, и хорошо себе жил. Но дьявол, всегда добру завистливый, подвиг на меня архиерея, и вынудили меня стать эпитропом эконома[69]. И повредил я благоговейное житие свое. Начал ходить в угождение ему — по греческому обычаю взыскивать пеню с людей за брак по родству[70] и ради иных вещей. Стал судьей, но более ради денег, и не для себя, а в угоду архиерею. Но бог святый воздал мне справедливо по делам моим. Но об этом после хочу сказать. Не минуло много времени и случилась свара между агами[71] Осман Пазара[72], кому быть аяном[73]. Султан Вербицы[74] определил одного аяна, а вали[75] его не хочет. И позвали Бекир-пашу из Силистрии[76] рассудить их. И когда пришел он, убил султанского аяна. Пошли и мы десять человек из нашего села. И разверстав, обложили село наше десятью кошелями[77]. И посадил паша под стражу троих, из них одним был и я. А других послал за деньгами в село. И дал им три дня сроку принести деньги. Сидели мы там взаперти, прошло три и четыре дня, — не приходят. Услыхали мы, что пошли они в Вербицу жаловаться на пашу султану. Начали
