Ведь в нашу дверь никто не имеет права стучать, поскольку она ведет в номер гостиницы, которая в дневное время служит прибежищем для жаждущих любовных утех. Можно стучать в операционные, дубасить в резиденцию президента республики, колотить по крышке гроба, разносить в куски люк барокамеры, барабанить в дверь исповедальни, королевского сортира, но никак нельзя стучать в комнату, где скрываются от всего мира те, кто занимается любовью днем, ибо эта любовь самая настоящая, самая полная, самая насыщенная. Любовью лучше всего заниматься в послеобеденное время, друзья мои. Запомните это! Согласно статистике в одиннадцати случаях из десяти супружеские измены возникают по той простой причине, что супруги сношаются только по вечерам. И делают они это, находясь в сумрачном состоянии души, уставшие от повседневных забот, отягощенные вечными проблемами, сгущающимися в их котелке к ночи. И они вынуждены делать это через силу, что в конце концов становится невыносимым проклятьем! Акт происходит как бы на самом финише, когда силы после целого дня всевозможных перипетий на работе и дома оставляют их. Но они идут на это, поскольку ложатся в одну постель. Они, собственно, и поженились ради этого и вынуждены исполнять свой супружеский долг! Долг тереться друг о друга, не имея желания. Долг лезть друг на друга, поскольку брак в принципе призывает к этому. Последствия данной друг другу клятвы. А значит, нужно вывешивать флаг верности и чести - иначе куда ж их обоих занесет, женатых? Во что бы то ни стало необходимо оправдывать надпись на привинченной к двери медной табличке. И вот очень быстро настает тот день, когда проклятая усталость берет свое. И мы украдкой бросаем друг другу "спокойной ночи" и погружаемся в сон, каждый со своей стороны супружеской кровати, и прячем голову под крыло. И - начинаются послеобеденные любовные утехи с другими партнерами. С теми, кого мы находим несравненными по отношению (и сношению) к собственным супругам. То есть живем членораздельно! С этими другими мы укрываемся в таинстве чужих спален и совершаем то, что в обывательском понятии происходит только ночью. Эта искусственная ночь всегда бывает сладострастной, поскольку она распутна по собственной воле. И мы предаемся играм прелюбодеяния, хотя с детства нам вдалбливают в голову, что такая любовь греховна, а потому наказуема. Вот тут уж мы оттягиваемся на всю катушку, со свистом, так как запретный плод, как известно, сладок! Мы держим форму и жар плоти. И необходимо их сохранять, хотя бы исходя из того простого соображения, что этот грех весьма полезен для здоровья. Вот откуда возникают все эти черные мысли, когда я слышу настойчивый стук в нашу дверь.
- В чем дело? - спрашиваю я резко.
Ух, как я зол!
Вы думаете, чего я жду в качестве ответа? Естественно, голоса горничной (польки в тапочках, как обычно), спрашивающей, "скоро ли освободится?" или "вы нас звали?".
Но тембр голоса за дверью явно мужской. Гортанный. Густой. Такие голоса формируются с детства на юге, где горы и люди живут за высокими заборами. Зычный голос. Настойчивый.
- Это бррригадиррр Смешон, господин комиссаррр!
Во мне (и у меня) все падает.
Но какого черта ему тут надо? И, собственно, как его сюда занесло?
Я никому не мешал, нежно снял эту девчушку, разложил на мягкой постели, тихо взобрался на нее и, прошу заметить, не звал при этом никого на помощь... И вот пожалуйста...
Я натягиваю на задницу слипы и приоткрываю дверь.
Бригадир Смешон приветствует меня по всем правилам субординации, не обращая внимания на мой вид. Шутки в сторону, никаких улыбок и фамильярностей, когда речь идет об обращении к старшему по званию, даже если тот в трусах. Бригадир из тех, кто всегда на службе, даже на кухне или в постели со своей женой. Его лицо состоит из широких горизонтальных черт, расположенных одна над другой. Линия усов, линия черных как угли глаз, затем полоса широких бровей, и вплотную над ними линия козырька фуражки. В конторе он исполняет функции постоянного дежурного. Он глуп, но бдителен, как сторожевой пес. Бессмысленно пытаться попасть к шефу, если тот не хочет вас видеть. Смешон всегда начеку и в жизни вас не пропустит. Он неожиданно свалится вам на голову из ниоткуда и, выставив вперед верхние зубы, докучливо замордует вас вопросами.
- Прррошу прррощения, что помешал, господин комиссаррр, но господин дирррек-торрр пррросит вас явиться к нему немедленно. Вам необходимо пррриехать к нему во Фррранцузский банк. Он ждет вас!
Служака прикладывает руку к козырьку и делает "кррругом", даже не бросив взгляд в комнату, где Франческа мигом бросила вертеться перед зеркалом.
- Э, Смешон! - зову я. Он оборачивается.
- Господин комиссаррр?
- А как так получилось... я имею в виду... Как вы меня здесь нашли? Он пожимает плечами.
- Это не я, - заверяет Смешон, - это господин диррректоррр.
(Я только сейчас заметил, что у меня Смешон произносит кое-где слово "директор" с четырьмя "р". Это не из подхалимства перед начальством, а по невнимательности. Прошу впредь считать, что там всего три "р": "Р Р Р").
Меня охватывает ярость.
Ага, значит, Старик следит за мной в эти часы. Хорош сюрприз, нечего сказать! Теперь я буду держать ухо востро и разобью рожу первому же легавому, пристроившемуся у меня на хвосте.
В гневе я возвращаюсь в комнату, захлопнув дверь ударом ноги.
Франческа смотрит на меня несколько иначе.
- Кроме шуток, ты комиссар? - мурлычет она.
- Да вроде того, - огрызаюсь я, натягивая шмотки.
- Полицейский?
- Нет, народный! Она грустно улыбается.
- Насколько я поняла, мы разбегаемся?
- Наслаждениям и радостям рано или поздно приходит конец, красавица моя. К сожалению, мне не удалось произнести заключительную часть своей речи, но тем не менее ты могла получить общее впечатление о моей личности. Надеюсь, ты не очень разочарована и я останусь в числе твоих близких... Сказав это, я начинаю завязывать галстук.
- Эй! - зовет меня настойчивая партнерша. - Я хотела бы спросить тебя еще кое о чем...
- Тебе нужны деньги на такси?
- За кого ты меня принимаешь? Мне только хотелось бы знать...
Она проводит рукой по своим стриженым волосам таким нежным и соблазнительным движением, каким обычно поправляют волосы девушки -стриптизерши.
- Как ты находишь мою стрижку?
Я смотрю на копну упаковочной соломы неопределенного цвета, которую она пытается пригладить растопыренными пальцами, как граблями.
Неутихшая досада заставляет слететь с моего языка гадость.
- Избыточной, - говорю я. - Если бы тебя и еще семнадцать твоих подруг обрить наголо и разложить на лугу, то получилась бы площадка для игры в гольф.
Я быстро целую ее в голову, больше похожую на одуванчик, и убегаю.
Глава (как говорится) вторая
Когда я выхожу из пристанища алкоголиков и любовников на улице Вдохов и Выдохов (бывшей Охов и Вздохов), дождя больше нет.
Выхожу, как осел, один. Как это говорится? После соития всякий зверь грустен? Не знаю, может быть, но в моем случае он спешит.
Спешит и бросает свою партнершу.
Кроме того, зверю пора вновь обрести свои мысли, свои сигареты и свою независимость. Следует еще сказать, что женщине после соития нужно намного больше времени, чем мужчине, чтобы вернуться в обычное эмоциональное состояние. У мужчины все быстрее. Как телескопическая антенна: вытянулась убралась. Уж не говоря о том, что мужчине одеться - раз плюнуть.
Размышляя об этом и досадуя, что не выполнил с Франческой и половины обычной программы, я выскакиваю из гостиницы. Собственно, это даже не гостиница, а меблированные комнаты... если считать мебелью видавшую (как я уже говорил) виды кровать, видавший еще больше стул и фаянсовый предмет, ослепший от этих видов.
Я останавливаюсь и оглядываю улицу. Замечаю малого на противоположном тротуаре, старательно делающего вид, что читает газету. Повторяю, что он лишь делает вид, поскольку у него в руках "Нация", а ее приобретают для чего угодно, только не для чтения.
Кроме этого типа, на улице никого, если не считать двух канареек в клетке консьержки (я имею в виду металлическую птичью клетку, а не конуру консьержки).
Я пересекаю улицу, чтобы разглядеть физиономию малого. Ему на вид примерно сорок семь лет и три месяца, а лицо более серое, чем газета, с выцветшими понурыми глазами чахоточного спелеолога, вылезшего на поверхность после полугода скитаний в пещерах.
- Ну что, коллега, - спрашиваю я у него, - следим, значит, за своими товарищами?
Он смотрит на меня с видом невинного ребенка.
- Месье, - бормочет он удивленно, - я не понимаю...
- Да ладно, не извиняйся, брат, - перебиваю я, - все ведь не могут быть с мозгами Эйнштейна.
И, сомкнув концы параболы, - как говорил один знакомый вышибала, влюбленный в геометрию (еще можно сказать "согнув в бараний рог", но это из классических романов, не хочу заимствовать), - я провожу классическую серию из трех ударов, состоящую из прямого правой в нос, левого крюка в челюсть и мощного пинка коленкой в сокровенное. Раньше говорили: удар ниже кошелька. Но то было во времена сборщиков налогов. Теперь на пояс чего только не вешают, но получающему удар от этого не легче. Потому что он ошеломляет, потому что становится больно. Я бы сказал - очень больно! "Националист" быстро убеждается в этом и отключается прямо посреди улицы, подложив под ухо тротуар вместо подушки.
