В двадцать пять лет, нынешнем возрасте Алексис, ее мать София уже несколько лет как была замужем и успела родить двоих детей. Девушка не раз задавалась вопросом, какие обстоятельства заставили мать так рано повзрослеть и остепениться, тогда как Алексис до сих пор ощущала себя подростком. Быть может, узнай она больше о взглядах матери на жизнь, это научило бы ее принимать решения.
София крайне неохотно рассказывала о своем прошлом, и со временем эта скрытность воздвигла невидимую стену между ними. Алексис всегда забавляло то, что ее родители настойчиво поощряли в ней интерес к изучению прошлого и при этом не позволяли изучать прошлое собственной семьи. Ощущение, что София что-то скрывает от своих детей, создавало в семье настороженную атмосферу. Казалось, София Филдинг не только глубоко закопала свои корни, но и сама зарылась в землю над ними, никого туда не подпуская.
К прошлому матери Алексис вела только одна ниточка: выцветшая свадебная фотография, которая, сколько девочка себя помнила, стояла на тумбочке рядом с кроватью Софии. Серебряная узорчатая рамка фотокарточки от регулярной протирки полиролью сделалась совсем тоненькой. В раннем детстве Алексис любила прыгать на большом пружинном родительском ложе, и изображение улыбающихся, напряженно замерших новобрачных летало вверх-вниз перед ее глазами. Она много раз расспрашивала мать о красивой женщине в кружевах и мужчине с чеканным лицом и волосами цвета платины, запечатленных на фото, – спрашивала, как их зовут, почему у мужчины седина и где они сейчас. Но София всегда отвечала очень кратко: по ее словам, их звали тетя Мария и дядя Николаос, они жили на Крите, но уже умерли. В детстве эти ответы полностью удовлетворяли Алексис, однако теперь ей очень хотелось узнать об этих людях побольше. Если не считать фотопортретов ее самой и ее младшего брата Ника, никаких других снимков во всем просторном доме не было, и это автоматически делало свадебную фотографию загадочной и таинственной. Несомненно, люди, изображенные на ней, очень много значили для Софии в детстве, однако она всегда говорила о них крайне неохотно – вернее, попросту отказывалась что-либо говорить. Превратившись в подростка, Алексис стала уважать нежелание матери распространяться о своем прошлом: в те годы она и сама инстинктивно старалась ограничить общение с родителями и их вмешательство в свою жизнь. Но все это ушло в небытие вместе с юностью.
За день до отъезда Алексис побывала у родителей – в просторном доме в викторианском стиле, расположенном на тихой улочке Бэттерси. В их семье существовал обычай – перед возвращением Алексис или Ника в университет по окончании очередных студенческих каникул всем вместе посетить местную греческую таверну. Но на этот раз у Алексис были и другие основания навестить родительский дом. Ей хотелось посоветоваться с матерью по поводу отношений с Эдом, а также – что было не менее важно – задать несколько вопросов касательно ее прошлого. Поэтому она пришла почти на час раньше условленного времени, настроенная пробить броню материнской скрытности (или хотя бы попытаться это сделать).
Войдя в дом, она швырнула тяжелый рюкзак на выложенный плиткой пол и бросила ключ от входной двери на потемневший от времени вычурный латунный поднос на тумбочке в прихожей. Ключ громко звякнул о металл. Алексис сделала это намеренно: она знала, что больше всего на свете мать не любит, когда ее застают врасплох. Затем тишину дома нарушил возглас:
– Мама, привет!
По всей видимости, София была на втором этаже. Алексис взбежала по лестнице и вошла в спальню родителей, успев привычно поразиться царящему там порядку. На уголке зеркала аккуратно висели бусы матери, а на туалетном столике как по линейке выстроились духи. Да и вообще, все вещи находились на своих местах и в комнате не было ровным счетом ничего, что могло бы рассказать о характере или прошлом Софии – только фотография в рамке, как всегда, стоящая на тумбочке рядом с кроватью. Несмотря на то что Маркус тоже спал в этой комнате, его влияние, побежденное потребностью Софии в порядке, здесь абсолютно не чувствовалось. У каждого из обитателей этого дома был собственный уголок, и остальные не имели права устанавливать в нем свои порядки.
Педантичный минимализм спальни отражал характер Софии, а в кабинете Маркуса царил совсем иной дух. Пол здесь был заставлен внушительными стопками книг, которые иногда заваливались, и толстые тома разлетались по комнате. Чтобы пробраться к рабочему столу Маркуса, приходилось ступать по книгам. Отцу Алексис безумно нравилось работать в этом запущенном храме книги: обстановка в комнате напоминала ему об археологических раскопках, на которых каждый камешек обычно тщательно помечался, – хотя постороннему наблюдателю такое место могло показаться нагромождением никому не нужного хлама. В кабинете неизменно было тепло, и Алексис любила тихонько заходить сюда и читать, удобно устроившись в мягком кожаном кресле, из которого вечно торчала набивка, но которое, тем не менее, было для нее самым уютным и привлекательным местом в доме.
Несмотря на то что Алексис с братом много лет назад оставили отчий дом, их комнаты оставались такими же, какими были в детстве. В спальне Алексис стены по-прежнему были выкрашены в несколько угнетающий багровый цвет, который она сама выбрала, будучи угрюмым пятнадцатилетним подростком. Покрывало на кровати, ковер и гардероб были розовато-лиловыми. Алексис считала, что этот цвет – цвет приступов гнева и мигрени – неплохо сочетается со стенами, да так оно, в общем-то, и было. Родителям с самого начала не нравилась расцветка комнаты, и в последние годы Алексис разделяла их мнение – хотя в свое время сама подбирала все материалы. Рано или поздно родители должны были отделать все внутренние помещения заново, но в доме, в котором интерьер интересовал всех в последнюю очередь, это могло произойти и через десять лет, и через двадцать. Впрочем, цвет стен в комнате Ника уже давно не имел особого значения – они почти полностью были закрыты плакатами с изображениями игроков лондонского «Арсенала», групп, играющих в стиле хэви-металл-рок, и блондинок с невероятными бюстами. Гостиная была для Алексис и Ника общей территорией, но чаще всего здесь находился Ник: наверное, за свое детство и юность он провел на диване перед телевизором не менее миллиона часов.
Разумеется, кухня также была местом общего пользования. Ее центром был круглый сосновый стол родом из семидесятых годов – первый предмет мебели, совместно приобретенный Софией и Маркусом. Общение в доме чаще всего проходило за этим столом – здесь обитатели дома беседовали, играли в игры или вели жаркие споры, словом, занимались тем, что, вопреки всем расхождениям между ними, делало их семьей.
– Здравствуй, – приветствовала София отражение дочери в зеркале, не переставая расчесывать короткие мелированные волосы и одновременно пересматривать содержимое небольшой шкатулки с украшениями. – Я почти готова, – добавила она, вдевая в уши коралловые серьги в тон блузке.
Алексис не знала и не могла знать, что семейный ритуал всегда вызывал у матери неприятные чувства. Она старательно делала вид, что радуется, но от одной лишь мысли о скором отъезде дочери у нее в животе словно завязывался тугой узел. Казалось, способность Софии скрывать свои чувства возрастала пропорционально силе подавляемых чувств.
Женщина вгляделась в зеркале в лицо дочери, остановившейся за спиной, и испытала настоящее потрясение: Алексис совсем не была похожа на девочку-подростка, которую она всегда себе представляла. Из зеркала серьезно, вопросительно смотрела совсем взрослая женщина.
– Привет, мам, – тихо сказала Алексис. – Папа скоро придет?
– Вот-вот должен быть. Он знает, что завтра тебе рано вставать, и обещал не опаздывать.
Взяв в руки хорошо знакомую фотографию, Алексис сделала глубокий вдох. Ей было уже двадцать пять, но чтобы заставить себя ступить на неизведанную территорию материнского прошлого, ей надо было долго собираться с духом. Было ощущение, что она собирается тайком нырнуть под полицейское ограждение вокруг места преступления. Больше всего ей хотелось знать, что думает мать по поводу ее отношений с Эдом. Сама София вышла замуж, когда ей не было еще и двадцати, и Алексис сомневалась, что мать одобрит ее намерение отказаться от надежного Союза с таким человеком, как Эд. А возможно, все как раз наоборот и София считает Эда – если она вообще задумывалась над этим – неподходящей парой для дочери.
Алексис мысленно произнесла вопрос, который собиралась задать. Как мать в столь раннем возрасте пришла к убеждению, что человек, за которого она собирается выйти, именно тот, кто ей нужен? Почему она решила, что на протяжении последующих пятидесяти и даже более лет будет счастлива с ним? Или она никогда не задавалась подобными вопросами?
