Или как запоролся однажды на трансформаторную подстанцию... Я возвращался с работы, из котлована, к себе на поляну, голоснул, остановил "собачий ящик". Обычный "ЗИЛ" с фанерной будкой в кузове, от ветра, и деревянными скамейками вдоль бортов. Развозил работяг на работу и с работы... Сейчас там в одиночестве сидела девушка. Моя обычная скованность сменялась иногда внезапной для меня самого свободой, раскрепощенностью. То есть я мог позволить себе непринужденно заговорить, познакомиться. Вот и в тот раз. Но девушка, к сожалению, ехала на работу - на дежурство на эту подстанцию. Сегодня ей было в ночь. Машина скоро остановилась. В отдалении от дороги виднелся прямоугольник сплошного забора, девушка спрыгнула, побежала по тропинке, потом вдруг обернулась и махнула мне рукой в меховой рукавичке. А я поехал дальше. Я сразу влюбился в ту девушку - как я теперь понимаю, в основном потому, что смог так легко заговорить с нею. И вечером у себя в общаге все представлял, как она оборачивается и машет мне своей рукавичкой, а теперь сидит там одна, на подстанции, в каком-нибудь маленьком домике вроде будочки путевого обходчика. Что она делает? Читает, наверное... И вдруг сорвался со своей койки, молча под недоуменными взглядами ребят и моего приятеля оделся и повлекся от тепла, от уютно потрескивающих контрамарок, от чая, от наших разговоров. Прошел через лес к дороге, поймал самосвал, идущий из карьера в котлован, доехал до того места с тропинкой... Калитка, такая же сплошная, как и забор, была заперта. Я начал обходить забор, увязая в цельном снегу. С другой стороны близко подступала сопка с чернеющими в темноте деревьями, и снегу тут намело - по пояс. Проваливаясь, я долез до какого-то места. Забор был высокий - как я видел в Чуне, вокруг зон, только не из горбыля, а подобротнее, из гладких, оструганных досок, и без колючей проволоки вверху. Как я тогда перебрался через него, сейчас мне трудно представить. Надо ведь было подпрыгнуть, чтоб ухватиться и подтянуться, а прыгать, стоя по пояс в снегу... Но я перелез все-таки...
Вся площадка внутри оказалась уставленной железными трансформаторными будками с подходящими к ним проводами, и все они трещали от напряжения, и все было в таком же глубоком, нетронутом снегу. А в противоположном углу светился тот, воображавшийся мне домик... Провода местами спускались так низко, что приходилось проползать под ними, прямо под этим треском. Как не шибануло меня тогда каким-нибудь разрядом? Вроде того, что был нарисован на тех будках: в виде красной зигзагообразной молнии рядом с очень убедительным черепом... И еще я вовсе не подумал о том, что могла быть собака. Или хотя бы маленькая, но вздорная собачонка, обязательно залившаяся бы лаем... Я дополз до домика, тут было утоптано, и, стараясь ставить валенки так, чтобы они не скрипели по снегу, заглянул осторожно в окошко. Да, моя Дульсинея была там, сидела за столом, но не читала, а просто глядела перед собой, подперев рукой свою русую, гладко причесанную головку. Но... у нее имелась напарница! В следующее мгновение я разглядел и ее, сидящую в стороне, на топчане возле железной печки женщину гораздо старше меня, старше нас с этой девушкой, и мысленно с неприязнью тут же окрестил "дуэньей". Что-то она шила или вязала, я не вникал... Так же тихонько отступил от окна и снова по-пластунски, буровя снег, пустился в обратный путь к забору. Изнутри взбираться на него было проще, тут имелись выступы из прожилин. Голоснул опять самосвалу, только теперь идущему из котлована в карьер, и вернулся на свою поляну...
Сейчас, вспоминая это, я понимаю, что мне повезло с "дуэньей", я ведь все равно не отважился бы постучать, зайти, а если бы и решился вдруг, все равно не знал бы, о чем говорить, что делать. Легкость, с которой я заговорил с девушкой там, на дороге, в "собачьем ящике", мгновенно улетучилась бы... Она и без того улетучивалась во мне после таких вот внезапных и жгучих вспышек волнения о женщине, и я снова начинал копить свою мрачную, подавляющую меня энергию в беспрестанных и мучительных раздумьях о вопросах проклятых, вечных и бесполезных, а через какое-то время опять пронизывала меня эта огненная ломаная линия с усмехающимся черепом неподалеку. И вижу я, что так всю жизнь в общем-то. Только молния теперь мелькает все реже, а череп усмехается все откровеннее и оскорбительнее.
7 мая 1998 г.
