— Похоронить… Вечером, когда солдаты отдохнут. Теперь это неудобно… Да и жаль тревожить, — и без того устали… Работать при этой жаре им будет не под силу…
И действительно… Зной огненными стрелами падал с небес на обнажённые каменные отвесы. Приходилось жалеть даже о предательских тенях молчаливого леса, где из-за каждого дерева грозила смерть… Солдаты отдыхали тяжело, точно в каком-то бреду, обливаясь потом… Часам к трём жара поддалась… Не так томительно было пёкло, не так пронимало сухостью… Лучи уж не впивались стрелами… У ротных котлов сидели и стояли обедавшие… Но сегодня не слышалось здесь весёлого смеха. Не до того было. Даже заправские заводчики всякого солдатского развлечения молчали, угрюмо глядя вдаль, где подступы к вершинам гор, казалось, ещё горели огнём беспощадного южного солнца. Так же молча выстроились солдаты, когда барабанщики забили «сбор». Генерал им не говорил ни слова, — народ был испытанный, и ободрять его не приходилось. «Сами ободрятся, — рассуждал он, — как прохладою повеет». Безмолвно, в порядке, двинулись они, и с первых же шагов все прелести горного перевала дали им себя знать… Дорога только снизу казалась пологой. Осетин, исходивший все эти горы и знавший их как свой каменный двор над тесниною Дарьяла, — служил проводником. Его подозвал к себе генерал.
— Это, по-твоему, дорога?
— Другой нет! — спокойно отвечал тот.
— Да это разве дорога?.. Ты говорил, что пройти можно!..
— Говорил. Отчего не можно. Джейран ходит, коза ходит, я хожу!..
Генерал только пожал плечами и отпустил его.
Чем дальше, тем становилось хуже. Солдаты с трудом одолевали кручи, где кремень торчал остриями вверх, точно природа сама озаботилась сделать как можно менее доступными для человека священные алтари своих вершин. Одно утешало: с каждым получасом жара спадала всё заметнее и заметнее. Но зато отвесы гор становились круче и круче.
— Неужели и на эту взлезем? — спрашивал молодой солдат у старика, но не только взлезал сам, но, оглядываясь, видел, что туда же взлезают и орудия, и обоз, и парк, и транспорты… Кто сидел на коне, тому было в полгоря.
Цепкие горские лошадёнки как мухи ползли по откосам и, предоставленные сами себе, даже выбирали самые невозможные кручи, сокращая тем дорогу, и только отряхивались ушами, да тяжело дышали, взобравшись на выступы утёсов. Тысячи камней из-под их копыт летели в бездны, но они не смущались этим и с такою же уверенностью ставили тонкие ноги на узкие тропинки… Тем не менее, часы шли за часами, а вершина казалась так же далеко. Она точно смеялась над усилиями отряда. Чем ближе он подходил к ней, тем дальше отодвигалась она… Её утёсы всё так же воздушно, мягко и нежно рисовались на заметно посиневших к вечеру небесах… Только теперь с них то и дело срывались чёрные точки орлов и реяли в недосягаемых безднах лазури, встревоженные приближением отряда. Тихо за конями пододвигалась пехота, со звоном и блеском выползали медные орудия…
— Поработай, поработай ещё!.. — с суровой нежностью гладил нагретое тело пушки шедший рядом артиллерист. — Поработай!.. С нами вместе отдохнёшь, сердешная!
Мелкие горные орудия были навьючены на лошадей. Самое орудие на хребет приторочено, колёса — по бокам. На других следовали за ними и впереди ящики с зарядами… На одном из поворотов солдат вдруг обдало свежестью. Они встрепенулись, жадно задышали. Откуда донёс этот ветер животворное дыхание снеговых вершин — никто не мог сообразить, но главный кавказский хребет в нём слал свой привет чудо-богатырям, не раз одолевавшим ужасы подступа к нему… Даже кони, и те, подняв головы, жадно раздувавшимися ноздрями втягивали в себя эту прохладу и смотрели в ту сторону, откуда неслась она… Ещё раз потянуло ветром, и ещё легче и лучше стало… Точно в ответ на эту заочную ласку далёких ледников, узнавших в странниках сынов ледяного севера, — в рядах, утомлённых и обессиленных, вдруг вспыхнула песня, сама по себе бессмысленная, но одушевлённая и яркая тем огнём, который, казалось, пылал в каждом её звуке.
«Гремит слава трубой: Мы дралися за Лабой… По горам твоим, Кавказ, Прогремит слава о нас!..»
Ещё полчаса, — и авангард приостановился. Даль словно раздвинулась перед ним. Отступили куда-то и принизились утёсы. Теперь они уже не заслоняли ничего впереди… Из золотистой дымки заката вдруг выступили одни за другими вершины кавказских сторожевых великанов поближе, — тёмные, грузные и тяжёлые, — ощетинившиеся лесами; синие за ними и совсем воздушные, матово сиявшие ледниками позади. А ещё далее — какими-то призраками намечивались чуть-чуть точно фата-моргана те, которые стояли уже над счастливыми и мирными долинами Грузии… Тут всё распускалась в золотом свете… За отрядом к западу солнце тонуло в океане нежного пламени…
Солдаты живо разбили палатки, которые в прощальном свете умиравшего дня казались ещё шедшему внизу арьергарду розовыми… Около — гремел ключ. Подземные источники выбились тут на волю из холодной тьмы и радостно, шумно, белою пеною и алмазными брызгами праздновали освобождение… К источнику поставили часовых, чтобы затомившиеся и изжарившиеся на солнце солдаты не делали беспорядка. Живо, с весёлым звоном, студёные и чистые струи полились в манерки и котлы, пока остальные части отряда подтягивались к вершине горы…
Мало-помалу лучи гасли, и небеса вновь синели… Вершины гор, прощаясь с блекнувшим светом, напряжённо и ярко отражали его.
Генерал долго смотрел на юг…
— А бедный Брызгалов теперь из последних сил, может быть, отбивается…
И старик вздохнул, представляя себе далеко-далеко отсюда маленькую крепость, сплошь залитую бешеными волнами могучего газавата…
А в стороне уже располагался отряд. Опять запылали костры, и кашевары кипятили воду и крупу в котлах. Когда из-за ближайшей горы золотым шаром поднялась луна, и на нём обрисовались резкие очертания скал — в глубоком рве несколько солдат рыло яму — общую могилу для убитых сегодня… Тихо будет спаться им — жертвам сурового долга на пустынной вершине Кавказа. К кресту их могилы не прикоснётся ничья рука. Только ветер порою пронесётся мимо, да всеобщая печальница туча окропит его холодными слезами… Когда долины и ущелья утонули в тумане, — дело было кончено… Мёртвые покоились в тёплой за день нагревшейся земле, крест стоял у их могильной насыпи, и рывшие яму солдаты, склонив колени, тихо молились простыми сердцами Господу сил за павших товарищей. И ветер упал, и всё затаилось… Пустыня внимала сама этой чудной молитве.
