— И сколько ж ты здесь простояла?
— Да, наверное, больше часа. Еще немного, и я бы превратилась в сушеную мумию, набитую песком.
— Поэтому со мной ты решила, от греха, помалкивать.
— Точно.
— Все проблемы между людьми возникают от двух причин, — изрек Палмер. — Во-первых, из-за того, что они не говорят друг другу правду. А во-вторых, из-за того, что они ее говорят.
Девушка посмотрела на него с уважением.
— Вы не писатель?
— Нет, я не писатель. И не маньяк. И я не вышвыриваю девушек на дорогу посреди пустыни — во всяком случае, доселе за мной такого не замечали.
— Рада это слышать.
— Кстати, я так и не спросил, как тебя зовут.
— Бетти.
— Дурацкое имя, — вырвалось у Палмера.
— Что? — кажется, она больше удивилась, чем обиделась.
— Извини. Не обращай внимания. Просто у меня свои напряги в последнее время. («В последние 74 часа, — добавил он мысленно. — Или в последние 50 лет — это как посмотреть».)
— Если хотите, можете звать меня Лиз.
— Честно говоря, «Лиз» нравится мне ничуть не больше, чем «Бетти», — признался он. — Но ты не бери в голову. Это только мои проблемы. Ты не сердишься?
— Все в порядке, мистер.
— Не называй меня «мистер». Зови меня Пит.
— Хорошо… Пит.
— Тебе кажется, что я выдрючиваюсь? — тут же спросил он, уловив неуверенность в ее голосе. — Пытаюсь казаться своим парнем, словно я все еще молодой? Тебе кажется неестественным называть Питом такого старого пердуна?
— Вы вовсе не похожи на старого… эээ…
— Не ври мне, Бетти. Я прекрасно знаю, как смотрят на пятидесятилетних, когда тебе семнадцать.
— Вообще-то мне уже восемнадцать.
— Это принципиально? — усмехнулся Пит.
— Да, — ответила Бетти, думая о своем. — Мне исполнилось 18 на прошлой неделе, и я решила, что с меня хватит. Хватит вечно пьяного папаши, хватит матери, давно превратившейся с таким мужем в бессловесную скотину, хватит братца, все время норовящего ущипнуть меня за задницу и подсмотреть, как я переодеваюсь — короче, хватит всего славного городка Бриксвилл, чтоб ему сгореть в аду. Я разбила свою копилку, собрала рюкзак и вышла на дорогу. К вечеру я была уже в двух сотнях миль от дома, и надеюсь больше не приближаться к нему на меньшее расстояние.
— И куда ты направляешься?
— Не знаю. Может, в Сакраменто, а может, и во Фриско. А может, устроюсь официанткой в какое-нибудь придорожное кафе по эту сторону Скалистых Гор. Главное — подальше от Бриксвилла, а там посмотрим.
— Ты что-нибудь умеешь? Ну, кроме работы по дому.
— Не очень много, — призналась она. — Но я быстро схватываю.
— Хотя бы школу ты окончила?
— Да… и даже с не самыми плохими оценками. Хотя надеюсь, что, когда Бриксвилл будет гореть в аду, школа займется первой.
— Понимаю, — кивнул Палмер. Ему вдруг показалось, что девушка смотрит на него с надеждой, и он поспешил развеять таковую:
— Я спрашиваю просто так. Не думай, что я хочу предложить тебе работу. Если на то пошло, я и сам сейчас без работы.
— А тачка у вас шикарная, — недоверчиво произнесла Бетти.
— Я безработный всего лишь 74 часа. Теперь уже 74 с половиной.
— Не повезло вам, должно быть, — сочувственно сказала она.
— Мне не повезло, когда я родился.
— Думаю, все же не все так плохо, — осторожно сказала она после паузы.
— В твоем возрасте я тоже так думал. Когда тебе 18, кажется, что 18 будет всегда. Но ты и охнуть не успеешь, как тебе будет 36, а потом 54. Впрочем, умирать начинаешь гораздо раньше. Ты знаешь, что уже после 25 человек теряет 100 тысяч нервных клеток мозга в день? После 40 этот процесс резко ускоряется, а после 50 мозг начинает ощутимо усыхать. Наука, мать ее, против нее не попрешь… Мы слишком долго пытаемся себя обманывать. В 40 лет мы еще пытаемся уверить себя, что продолжаем двигаться вверх, хотя на самом деле давно уже катимся под уклон. А в 50 наконец замечаешь, что не просто катишься, а мчишься вниз так, что ветер в ушах. Держитесь за поручни, леди и джентльмены, следующая остановка — Артрит! Склероз! Рак! Инфаркт! Инсульт! Болезнь Паркинсона! Болезнь Альцгеймера! Ты понимаешь это, Бетти?
— Думаю, что понимаю, — ответила девушка без особой уверенности, — но…
— Ни хрена ты не понимаешь. И вот когда осознаешь, что впереди у тебя — только это, а потом — мрак и пустота, начинаешь оглядываться на свое прошлое, ища хоть какое-то оправдание. Но его нет, Бетти. Ты никогда не задумывалась, что жизнь обычного человека абсолютно ужасна?
— Пожалуй, в Бриксвилле это и впрямь так.
— Да причем тут твой гребаный Бриксвилл… Можно подумать, что в Нью-Йорке, Париже или Венеции дела обстоят по-другому! Человек каждый день ходит на работу, занимаясь там какой-нибудь ерундой вроде рекламы жевательных резинок или продажи кошачьих консервов. Он может делать вид, что это его интересует, или честно признаваться себе, что ненавидит это идиотское занятие — суть от этого не меняется: всю жизнь, начиная, собственно, уже со школы, он старательно работает белкой в колесе, чтобы обеспечить себя деньгами. На что он тратит эти деньги? На жратву, которую через несколько часов спускает в унитаз, на шмотки, основное предназначение которых в том, чтобы показать, сколько денег на них потрачено, на поездки в отпуск, где он будет жариться на пляже, как свинья в духовке, или бегать, как баран в стаде, за экскурсоводом, щелкая достопримечательности, которые до него уже 300 миллионов раз сфотографированы другими такими же баранами. Работа и прочая рутина оставляют человеку лишь несколько часов в день, и как он ими распоряжается? Убивает их на просмотр тупых телешоу или партию в покер. Потом, если есть настроение, трахает жену, если нет — сразу ложится спать. Утром, невыспавшийся и злой, вновь едет на работу. И так изо дня в день. Нередко, впрочем, полагая, что все это — прелюдия к некому светлому и прекрасному будущему. До тех пор, пока не становится очевидным, что единственное будущее, которое ему еще осталось это деревянный ящик с гниющим мясом, который зароют в землю или запихнут в печку подальше от глаз и носов тех, которым это еще предстоит. И от него не останется ничего, совсем ничего. В его честь не назовут даже кошачьих консервов, которые он продавал всю жизнь.
— Остаются дети, — возразила Бетти.
— Ага, а у тех — свои дети, а у тех — свои… Неужели ты не видишь, что это все — одно большое надувательство! Миллион нулей, выстроенных в ряд, все равно даст ноль!
— Может быть, будь у вас дети, вы бы не смотрели на вещи так мрачно.
— Я не говорил, что у меня их нет. Я говорил, что у меня нет дочери.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
