Разговор. От скуки рахманиновской перешли на училищную, от училищной — на всю классическую скуку. У Давида — гнев обогнавшего современников мастера, у меня — пафос социалиста, знающего неизбежность крушения старья. Родился российский футуризм.
Получается, что Рахманинов, Бёклин и "Остров мёртвых" сыграли роль в рождении российского футуризма и стали символами мелкой буржуазии для Маяковского, который их в этом качестве использовал в своих поэмах тринадцать лет спустя!
Но некоторые вещи его действительно впечатляли. Например, одна (со словами "Грустная Ханна / вамп Саванны…") из песенoк в ритме алкоголя и весны.
Было поздно, и мама спустилась в вечернем платье, твёрдо опустила крышку рояля и сказала Маяковскому, что ему пора идти домой спать. Отец давно спал. Ей пришлось вернуться несколько раз, прежде чем Маяковский начал медленно надевать пальто в прихожей. Он боялся швейцара, которому придётся встать из постели, чтобы открыть ворота. Вылезти из его тёплой сладкой постели посреди зимы, распахнуть дверь на морозе, столкнуться с леденящими потоками студёного воздуха, примёрзнуть рукой к заиндевелой железной ручке… Все эти факторы делали чаевые абсолютно обязательными. У Маяковского не было небходимых десяти или двадцати копеек. Я предложила ему эти копейки и видела, как в нём происходит внутренняя борьба: встретиться с гневом швейцара или принять деньги у женщины? Он взял серебряную монетку, бросил её обратно на подзеркальник, поднял её, положил обратно… И в итоге оставил. На это нужна смелость!
На следующий день он вернулся и сказал моей матери: "Вчера я просто дождался, когда Вы уснёте, а затем взобрался по веревочной лестнице и вернулся через окно". Мама слабо улыбнулась, поинтересовавшись: "Разве Вы не по обычной лестнице вернулись?"
Моя сестра Лиля возникла посреди всего этого. Она была замужем и жила в Петрограде. Однажды она спросила меня, что происходит с Маяковским. Почему он постоянно в нашем доме и нравится ли он мне? Она сказала, что это очень расстраивает маму и доводит её до слёз. Что? Мама плачет? Почему я не знала? И когда он позвонил мне на следующий день, я просто сказала ему, что не могу больше его видеть… потому что наши встречи вызывают у мамы слёзы.
Прошло несколько месяцев, прежде чем мы попытались увидеться вновь. Я проводила лето в деревне и прибывала на наши рандеву с опозданием на два-три часа в слабой надежде, что ему надоест меня ждать. Для пущей осторожности я приводила с собой тётю. Но он всегда был там, на своём посту, у маленькой станции, стоя на скрещенных ногах, с папиросой, прилипшей к нижней губе, с высоко поднятой головой… С глазами, помутневшими от гнева.
Затем мне пришла в голову гениальная мысль встречаться с ним тайком от матери. Нам приходилось назначать свидания в местах менее публичных, нежели станция, желательно вечерами. Или я просто могла поехать в Москву на день и видеться с кем-угодно.
Пустая московская квартира пахла нафталином. Шаги и голоса отдавали эхом из-за убранных ковров и занавесей. Это был дом с привидениями — с мебелью и двумя роялями, покрытыми белыми чехлами от пыли… С люстрами, завуалированными марлей, плавающей под потолком, окнами, распахнутыми в небо… И огромной блуждающей по квартире фигурой Маяковского.
Я впервые по-настоящему "услышала" строфы, которые Маяковский декламировал самому себе, во время одного из этих летних вечеров в подмосковной деревне. Мы шли рядом в темноте по широкой дорожке между заборами двух рядов домов. Маяковский, задумчивый и далёкий, неожиданно выпалил какие-то строфы громким голосом. Я не стану их цитировать, потому что никакой перевод не сможет передать их ошеломляющее воодушевление. Стихи Маяковского невозможно перевести, и мои попытки их переводов в остальных частях этой книги лишь для успокоения совести и со слабой надеждой на успех.
Я остановилась, окаменела. Я не только неожиданно поняла, что Маяковский писал стихи, но и то, что они были совершенно гениальны!
"Ага!" — победоносно, но насмешливо сказал Маяковский, — "Так тебе всё-таки нравится!" И в поздней ночи, у деревянного забора какого-то особняка, он читал мне свои стихи… Я была вне себя от смешанных чувств… Осознавать, что вот это было так близко от меня всё это время, а я не знала. Но теперь я хотела всё больше и больше… Он работал над "Облаком в штанах", и именно строфы из этой поэмы убедили меня в том, что Маяковский — поэт, но мне также запомнилось, не знаю почему, стихотворение, которое начиналось так:
Послушайте!Ведь, если звезды зажигают —Значит — это кому-нибудь нужно?Значит — кто-то хочет, чтобы они были?Значит — кто-то называет эти плевочкижемчужиной?
Ecoutez!Puisqu" on allume les йtoilesC" est qu" elles sont а quelqu" un necessaries?C-est que quelqu" un desire qu" elles soient?C" est que quelqu" un dit perles ces crachais?
Может быть, потому что та настоящая ночь была чёрной и полной звёзд.
Я обожала поэзию. В том возрасте, когда большинство детей идёт в постель с куклой, я уже тащила туда два толстенных тома: Лермонтова и Пушкина. В них столько всего было — их можно было читать, а можно было и разрисовывать картинки. И так же как дети больше всего любят те истории, которые знают наизусть, я никогда не переставала читать и перечитывать страницы этих двух книг. Позже я легко и пренебрежительно прошлась по так называемым декандентским поэтам и добралась до символистов Брюсова, Бальмонта, Блока. На них был некий налёт, по которому можно было приятно скользить… Но ничего не уловить.
Для моего поколения символисты уже были привычным изобилием, и мы не могли и мечтать о сопротивлении им. То были общепризнанные поэты, часть правящих творческих кругов. Нам было необходимо Землетрясение, и этим Землетрясением стал Маяковский. Те из нас, кто ощущал мощь его поэзии, обладали всей страстью, выдержкой и победительным энтузиазмом истинных пионеров.
Я говорила о поэзии Маяковского при каждом удобном случае. Я обсуждала её, защищала её, едва не теряя голос! Это было подобно избирательной кампании, и у меня были весь энтузиазм и восторг человека, ещё не достигшего семнадцати лет и искренне верящего в то, что в поэзии — смысл жизни. Мне было абсолютно ясно, что он Гений. Раньше я никогда не могла запомнить и строфу, а теперь могла наизусть цитировать целые страницы Маяковского. Они врезались в мою память.
"Непонятное" — так интеллектуалы и "эстеты" описывали его творчество с настоящей ненавистью, и всё же они достаточно понимали для того, чтобы догадаться, что оно направлено на них, протест, как жёлтая кофта… Задуманная для шокирования буржуазии. Потом они говорили что-то вроде: "Маяковский — деревенщина, он такой неблагородный, совершенный мегаломан — вы видели, как он назвал одно из своих стихотворений? Наполеон и Я! Он думает, что у него достаточно ума, чтобы цинично рассказывать на каждом углу о том, как он мухлюет в карты и что он не более чем дешёвый сутенёр".
Вы,обеспокоенные мыслью одной —"изящно пляшу ли", —смотрите, как развлекаюсья —площаднойсутенер и карточный шулер.От вас,которые влюбленностью мокли,от которых в столетия слеза лилась,уйду я,солнце моноклемвставлю в широко растопыренный глаз.
(Облако в штанах, 1915)
Vous,Que tourmente une seule idйe:est-li un elegant danseur",Moi,Souteneur des trottoirsEl tricheur aux cartes.Loin de vous,Qui baigniez dans vos amourettes,Vous de quiJe m" en irai, moi,Le soleil pour monocleVissй dans mon ceil large ouvert."
(Nuage en pantalon, 1915
"Быть неверующим совершенно нормально", — продолжали они, "в конце концов мы сами атеисты, но всему же должен быть предел! Это же просто дурной тон сочинять такие вещи, как "Иисус Христос нюхает моей души незабудки"!"
Я, воспевающий машину и Англию,может быть, просто,в самом обыкновенном Евангелиитринадцатый апостол.И когда мой голоспохабно ухает —от часа к часу,целые сутки,может быть, Иисус Христос нюхаетмоей души незабудки.
(Облако в штанах)
Moi qui chante la machine el l" AngleterrePeut-кtre suis-je simplementDans le plus banal des йvangilesUn treiziиme apфtre.Et pendant que ma voixHulule, obsceneD" heure en heureJour et nuit,Jйsus-Christ respire peut-йtreLes myosotis de mon вme."
(Nuage en pantalon)
Но самым главным аргументом всегда было то, понятна или непонятна его поэзия. Дебаты кипели многие годы, и Маяковский неоднократно обращался к ним в своих статьях, в частности, в статье под названием "Вас не понимают рабочие и крестьяне" (1928):
