дверь, друг на друга, но только не на нее. Гита давно поняла одну вещь: человеку нужно иногда смотреть кому-то в глаза, чтобы не чувствовать себя невидимкой. Она уже начала привыкать к тому, что люди рядом с ней испытывают дискомфорт – никто не любит напоминаний о том, что ему задаром достались блага, отнятые у другого судьбой. При этом ощущение горечи от того, что Рамеш украл у нее все без остатка, бросив вот так, в одиночестве, Гиту больше не посещало. Порой ей хотелось сказать женщинам: цепляйтесь и дальше за своих мужей-кровососов, я не испытываю ни капли зависти к вам, не мечтаю о вашей доле, не претендую ничуть на вашу жалкую занюханную жизнь. Да, у нее больше не было друзей, зато была свобода.
Еще одна ящерка шмыгнула по стене. Гита, конечно, ценила удачу не меньше, чем кто-либо, но две ящерицы для нее были перебором. Еще вспомнились приметы про старого друга: увидеть, как две ящерицы спариваются, – к неожиданной встрече с ним, а как они дерутся – к вашей ссоре.
– Я заплачу́, – сказала Гита, протягивая руку к стоявшей в углу садовой метле. – У меня нет детей, нет мужа и нет буйволицы. – Она потыкала жесткими прутьями метлы-джхаду в темный угол потолка, упустила ящериц и дважды от души шарахнула по стене.
Кто-то задушенно ахнул. Прия нырнула за широкую спину Салони, как будто Гита представляла угрозу. Собственно, многие про Гиту именно так и думали. Ее считали чурел – злобным духом из тех, что, по преданиям, пожирают детей и делают женщин бесплодными, а мужчин – бессильными. Чтобы разгуливать в нашем мире в виде чурел, Гите, по тем же преданиям, сначала следовало бы умереть, но эта логическая нестыковка деревенских сплетников не смущала.
Салони тыльной стороной ладони вытерла пот над верхней губой, но там тотчас снова заблестели капельки. Она смерила Гиту взглядом, и та сразу вспомнила ее в четырнадцать лет – как эта владычица двора стояла, тоненькая, надменная, прислонившись бедром к велику, в окружении своей свиты, а мальчишки вздыхали.
Одна ящерица в конце концов отвалилась с потолка, пролетев, к сожалению, мимо презрительного лица Салони, и закружилась на полу, оглушенная. Гита метлой отогнала ее к открытой двери на улицу.
– Что ж, – сказала Салони. – Значит, договорились: Гита возместит недостающее, а с Фарах сама потом разберется. Все правильно. – В ее интонации не было и намека на вопрос.
Одобрение было выражено властно и бесповоротно, так что остальные даже не пикнули в знак протеста. Социальный вес Салони не уступал весу физическому. Ее свекор возглавлял панчаят – деревенский совет. Пять лет назад, когда правительство потребовало соблюдать квоты и одно из пяти мест в совете предоставить женщине, выбор очевидным образом пал на Салони. И еженедельные встречи их отдельно взятой группы перед общим собранием всех деревенских заемщиц тоже проходили обычно у нее, но на этой неделе женщины решили прийти в пустой дом Гиты, не потрудившись объяснить ей причину.
Близняшки поглядывали на Гиту с опаской, словно видели перед собой грозную богиню Кали, у которой вместо метлы в руках острый серп. Гита догадывалась, что в тот момент они думали о Рамеше, о том, что она могла с ним сделать. И ощущение причастности к коллективу вдруг куда-то испарилось – теперь женщины избегали смотреть ей в лицо и старались не коснуться ее руки, когда отдавали деньги на пути к выходу. Одна только Салони удостоила ее взглядом, и хотя Гита отчетливо увидела в ее глазах привычную насмешку, это все-таки было какое-никакое признание, какой-никакой ответ – пусть и не слишком вежливый, но положительный – на вопрос о присутствии Гиты в этом мире, в этой деревне и в этом сообществе.
Когда все трое покинули ее дом, Гита захлопнула за ними дверь.
– Не стоит благодарности, – пробормотала она себе под нос, обращаясь неведомо к кому в ответ на неизреченное «спасибо».
* * *
Фарах явилась к ней тем же вечером, подавленная и робеющая, с восковой тыквой в качестве подношения. Левый глаз у нее был багровым и заплывшим – тоненький пестик на фоне пурпурного цветка, – нижняя губа разбита. Гита мысленно приказала себе не таращиться на фингал, когда Фарах протянула ей продолговатый зеленый овощ.
– Это еще зачем?
Фарах покачивала тыквой в воздухе, пока Гита ее не взяла.
– Все же знают – нельзя в чужой дом стучаться с пустыми руками. Ко мне заходила Салонибен. Сказала, ты покрыла мой долг. Спасибо тебе. Еще она сказала, что я должна обсудить с тобой процентную ставку, потому что…
– Салони – та еще сука! – отрезала Гита, и Фарах невольно моргнула от крепкого словца. – У меня только один вопрос, – продолжила Гита, прислонившись плечом к дверному косяку и уперев длинную тыкву одним концом в ладонь, как дубинку. Приглашать визитершу в дом она, судя по всему, не собиралась.
Фарах нервно переступила с ноги на ногу:
– Я расплачу́сь с тобой, как только…
– Навратри[3] закончились, а значит, как я могу догадаться, у тебя недавно было много заказов на новые платья, – перебила Гита.
Фарах кивнула.
– Мне кажется, мы обе знаем, кто так разукрасил твое лицо.
– Этого я от тебя не слышала, Гитабен! – Фарах обхватила себя за локти и попятилась.
– Что ты будешь делать, если муж опять отберет у тебя деньги? – задала обещанный вопрос Гита.
Фарах закрыла глаза:
– Не знаю.
– На что он потратил твой заработок?
– Отнес Карембхаю.
Гита знала Карема, так же, как и ее муж, Рамеш. Карем продавал в своем магазинчике бижутерию, оставшуюся после смерти жены и на редкость безобразную. Прибыли этот бизнес не приносил, зато подпольная торговля алкоголем[4] позволяла ему прокормить целую ораву детей.
– Если другие женщины расскажут про твою беду своим мужьям, возможно, те сумеют как-то повлиять на твоего.
– Нет! – Широкие брови Фарах взметнулись вверх, а здоровый глаз округлился от ужаса так, что теперь заплывший казался еще меньше.
Зрелище было такое неприятное, что Гита предпочла смотреть куда-то в область ее ключиц.
– Нет, пожалуйста, не надо, не рассказывай никому! – взмолилась Фарах. – Самир будет в бешенстве. И потом, вряд ли тебе удастся договориться с другими женщинами – меня здесь не любят.
Это стало для Гиты новостью – она считала себя единственным аутсайдером в группе заемщиц и удивилась словам Фарах.
– Тогда, может, спрячешь свои деньги где-нибудь подальше от дома и солжешь мужу? – вздохнула Гита.
– Я уже подумала об этом на прошлой неделе, когда муж отобрал у меня первую часть заработка. – Фарах сглотнула, и Гита невольно проследила, как у нее на шее дернулся под кожей хрящик. Фарах указала на свою разбитую губу: – Но он нашел, где я спрятала новую выручку. – Она шагнула вперед. – Можно
