— Он обманул нас! Завел в Навь!
— А ты думал козарской волшбой попасть в светлую Сваргу? — нерадостно усмехнулся я. Прастен осекся, растерянно глядя на руса, но Акуна смутить было не так легко.
— Я пошел сюда, потому что не хотел подыхать срамной смертью раба, пошел, чтоб избежать Нави! А он привел нас — сюда!
— А ты не подумал, что он один мог нас отсюда вывести? — сказал я, и, отвернувшись, вновь ушел в темноту. Козарина было не жаль — жаль было, что сговорились за моей спиной. Как нам тут было выжить, если вера между нами кончилась…
Я и сейчас думаю, что он был прав. Это Навь, ведь она непохожа на мир людей и еще меньше — на светлую Сваргу, где живут мои Боги. А что о такой Нави и таких навьих нам не рассказывали никакие волхвы, в том мало странного — волхвы известные молчуны, да и в Нави, верно, немало краев и племен, отличных друг от друга так же, как мурин от мурмана. И как ни один смертный не исходит всех земель, так не исходить и волхву всей Нави.
Он был прав в словах, но не в деле. Какое бы солнце не светило над головою, и чем бы ни прорастала земля под ногами, Правда, велящая быть честным и с врагом, в сердце руса. Менахем не обманул нас, а мы убили его — давшего нам путь из неволи.
На следующий день мы встретили отряд верховых воинов — как я после узнал, из племени РръДм. Они нагнали нас на ровном месте — негде было затаиться, негде сесть в осаду. Нагнали и окружили, и мы долго смотрели друг на друга. Как я понял потом, с равным изумленьем и страхом. В их глазах — по четыре на каждом лице, бились, как жилки, зерна зрачков, шевелились усы, челюсти перетирали трескучие и хрустящие слова.
— Мир, мир, добрые люди! — закричал Прастен, и пошел к ним, протянув руки. Он устал бояться. Его страх кончился, а их — нет. И они убили его. Свистнул боевой бич, и полянин с криком запрокинулся в пучки усов. А навьи кинулись на нас.
Мы бились спина к спине. Двое против полудюжины, две руки — против двух дюжин, пешие против верховых — лишь один, блюдя воинскую честь, соскочил с седла, размахивая булавами. И когда сеча кончилась, я стоял один. Пал Акун, сын Никлота. Но полегли и все воины четвероруких навьев.
На запах крови всегда собираются стервятники. Под зеленым солнцем это было так же, как и под красным. Тварь, которую, как я потом узнал, назвали скъдртти — Костогрызом, прянула из кустов, ухватила передними лапами за ногу тяжко раненного, но еще живого навьего, и поволокла в заросли.
Я вдруг вспомнил, что это именно он спешился, не стал срамиться, нападая с седла — пусть и на казавшихся ему страшными чужаков. Заступом я отсек твари загребущие лапы, и она завизжала — будто огромный ржавый плуг протащили по твердому камню. И скрылась, трусливая, как все жрущие мертвечину.
Раненный посмотрел на меня. Я же принялся складывать мертвые тела, готовясь вновь погребать мертвых. Может, оттого я и заступился за навьего, что оставаться совсем одному мне было невмочь. А собирая мертвяков в стороне от него, словно давал навьему понять, что не хочу его смерти. А тот вдруг открыл рот — словно цветок из лепестков-челюстей распустился под купой четырех глаз-смарагдов — и просвиристел:
— Жрръркх!
«Брат». Это было первое слово, которое я узнал на языке племени РръДм.
Остальное знает всякий, кто не глух, под Зеленым Солнцем, Маткой и Тремя Лунами. Спасенный был первый воин РръДм, звавшийся Нррътъи. Он стал потом моей Первой рукой.
Я стар. Я не знаю, сколько мне лет — здесь иной счет времени, здесь не гремят громы Золотоусого и не воют метели Отца Могил — но в воде и в зеркалах из осколков яиц песчаных кнррту отражаются волосы и чуприна белые, словно снег — снег, которого здесь не бывает. Ты, что разобрал эти письмена — я не волхв, и мне неоткуда знать, сумеет ли моя душа дойти отсюда, из мест, где в небе не видать Трояновой Тропы, до Сварги. Прошу тебя, и считай это последней просьбой умирающего в чужом краю родича — принеси жертвы Велесу, Отцу Могил, чтобы Он облегчил ей дальний, нелегкий путь. Ей и душам моих спутников.
Меня звали Тудором, сыном Иггвлада, дед же мой звался Лют, он пришел в Киев вместе с Ольгом.
У меня была жена в Киеве, которую сосватали мне старшие в роду, русинка Хорсвита, а на дворе, что был моим в Тъмуторокани, живет вторая, которую я взял сам, отняв у печенегов, она сиверка и звать ее Рада. Обе родили мне сыновей — жаль, я не увижу их. Но — вот странность — я больше всего тоскую о навсегда потерянном для меня мире людей не тогда, когда вспоминаю о них. Нет, злее всего моя тоска, когда руки мои по так и не умершей за годы привычке, пытаются заплести моему скакуну — я называл их всех Кречетом, в память оставшегося там, под красным солнцем, коня — гриву. Гриву, которой у здешних скакунов нет…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
