Говорить правду о себе не получается, замалчивая судьбы окружающих. Поэтому я предаю публикации только две части огромного романа — те части, где я еще не совсем научился быть правдивым, а стало быть, не составлю ущерба репутации как моего круга, так и случайных людей, опрометчиво забредших в роман. Мне бы не хотелось, чтобы в этой книге кто-то искал повод для обиды, поэтому пришлось перевернуть верх дном имена, места, отказаться от иных эпизодов вовсе. Может быть потом, с разрешения героев, я опубликую остальные части книги. А может, не стоит этого делать…
И тем не менее, герои моего романа выдуманные. Стендаль говорил о своем методе создания литературного характера: «Я беру знакомое мне лицо, прибавляю ему немного ума и отправляю на охоту за счастьем». У меня обратный метод. Я убавляю ума моим героям и превращаю их страдания в гротеск. Если не писать про их душевные муки смешно, книга станет неправдоподобной. Будет неясно, как они вообще вытерпели свою жизнь. Так что все мои герои — выдумка. Выдуман в этой книге и герой, который так же, как и я, работает в университете, пишет научные труды и зовут его так же, как и меня — Арсений. Так что я с легким сердцем могу написать: Эта история от начала до конца является вымыслом. Персонажи прототипов не имеют. Совпадения случайны.
Я выражаю крайнюю признательность Марине Левиной и Марине Кулеба, без деятельного участия которых в судьбе моей и моей книги «Слуга г-на доктора» никогда не добрался бы до адресата.
Арсений Дежуров
Часть первая
ПРАЗДНИК «НУ И НУ»
Человеческие чувства часто сильнее возбуждаются или смягчаются примерами, чем словами, поэтому я решил написать тебе, отсутствующему, утешительное послание с изложением пережитых мною бедствий, чтобы, сравнивая с моими, ты признал свои собственные невзгоды или ничтожными, или незначительными и легче переносил их.
Абеляр. История моих бедствий.
I
— Мне кажется, что все это кончится ничем.
— Прекрасный конец. Что может быть лучше?
Борис Виан.
Экспозицией к истории явилась прогулка в парке «Коломенское» нас троих, т. е. меня, моего студента Коляна и доц. Скорнякова. Мы прогуливались в тени деревьев, растрачивая досуг на милую моему сердцу болтовню интеллектуально-богемного типа — сплетни, каламбуры, неоговоренные цитаты, неточные цитаты, выдуманные цитаты и, наконец, самоцитаты. Я был на коне — глумился над Скорняковым, скакал маралом, пел немецкие песни тоталитарного режима и собирал дикие сливы. За сливами Николенька обратился ко мне примерно так:
— Арсений Емельянович, я не знаю, как вы отнесетесь к моим словам, но я тем не менее, позволю себе сделать вам одно… предложение. Я… — тут Николенька замялся в видимом смятении, — я хочу…
«Ну не предложит же он мне ничего безнравственного, я надеюсь», — подумал я.
— … поговорить с вами о Марине Чезалес.
Марина Чезалес, год назад моя студентка, теперь выпускница, существовала в космосе моих знакомств как «третья справа». Она приходила на каждое занятие, говорила умно и тонко, относилась с симпатией ко мне и была мне небесприятна. Кроме того, что она всегда сидела третьей справа (после Лени и Ани), я о ней ничего не знал, и, правду сказать, не вспомнил бы, если бы не Николенька, смерть любящий передавать всем приветы от сомнительно знакомых знакомых. Суть Николенькиного предложения в парке «Коломенское» сводилась к тому, что завтра Марина Леонидовна, ее подруги Варвара Тимофеевна и Ирина Александровна (а также мой собеседник) хотели бы видеть меня на суарее, и — Николенька попросил — чтобы я всенепременно захватил мое «паппет-шоу» (а ведь у меня есть собственный рукодельный вертеп с куклами), ведь все о нем уже столько наслышаны. Я не знал причины отказать, т. к. во-первых, у меня было достаточно досуга, во-вторых, я — Ты это знаешь за мной — люблю оказаться в центре композиции из восторженных дам, врать им и хвастаться. И, в-третьих (последовательность причин произвольна), у меня давненько не водилось новых знакомых, а без новых людей я чахну, сокровищница моих шуток тускнеет, тронутая тленом неумеренного повторения, мне нужно было восхищение толпы, и эту толпу мне обеспечивал Колян, мой студент.
Он звонил из автомата на краю парка.
— Алло, Марина Леонидовна? Арсений Емельянович любезно согласился приехать… с сюрпризом, — иронически-официально обратился Коля, разумея под сюрпризом мой кукольный ящик.
— Со Скорняковым, что ли? — ревниво осведомилась Марина.
Скорняков, несмотря на ласковые предложения Николя разделить нашу компанию, ехать отказался, о чем я в ближайшем будущем вынужден был сокрушаться.
Следующий день (то была суббота) я встречался с визитируемыми в верхнем вестибюле метро «Смоленская» Арбатско-Покровской линии. Колян как меня увидел, запрыгал, начал палить в меня из воображаемого револьвера, строчить из воображаемого Калашниковмашиненпистоле, размахивать воображаемой шашкой. Я, разумеется, все это отыгрывал, и это было, в общем-то, забавно. Марина сказала, что они хотели устроить на меня засаду, но она никак не могла думать, что Колян под засадой понимает такое вот выпрыгивание, смущающее толпу. В изысканно-иронической беседе мы дошли до дому, где нас ожидали подруги Марины — ее названые сестры и духовные партнеры Луиза и Варвара.
Марина жила на ул. Качалова, в единственном жилом доме, где «Букинист». Квартира эта de jure была ничьей, вернее Маринина МАМОЧКА еще не имела права вступить в наследование до истечения полугода со дня смерти тети Люси. Эта тетя Люся долго болела, болела, Маринина МАМОЧКА — ну, Ты знаешь, сверхгероическая женщина, — все за ней ухаживала, и эта тетя Люся, когда помирала, отказала ей свою квартиру. Поначалу она хотела ее отдать Марине, но потом передумала не в добрый час и назначила наследницей эту старую кобру. Однако ж Марина, едва тетя простилась с этим миром, тотчас собрала вещички, Ободовскую, Варечку, и въехала на Качалова, в дом, еще хранивший тлетворный запах смерти. Мать заявила, что Марина разбила ее больное сердце, папа — размазня, мямля, баба, тряпка, подкаблучник — плакал. В общем, все получилось не совсем красиво — родители проявили недостаточно вкуса и такта.
Сознание Варвары было очевидно чем-то удолбано (как я понял, табакокурением и алкоголепитием). Да и вообще, как выяснилось, она несколько минут как встала. Меня совершенно покорили ее речь и манеры, и хороша она была необыкновенно, и рассуждала умно, как мог бы рассуждать умный мужчина. Подруга же Луиза, по мнению эстетствующих развратников, может, не столь красивая, представляла собой абсолют закомплексованной женственности. Достаточно было беглого взгляда, чтобы уяснить, какой торнадо страстей гуляет в ее душе и сколь разрушительной может быть его сила.
Я чувствовал себя приятно раскованно в обществе этих приятных, сколь и приятно ко мне относящихся людей. Мы отравляли внутренние органы чужеземным алкоголем и дорогостоящими табаками. Мы мягко злословили. Временами какая-нибудь из девушек смущалась, и мне становилось приятно тепло — ведь так мило встретить столь трогательную редкость — стеснительную девушку.
Когда мы опростали первую бутылку, дамы позволили себе просить меня о кукольном представлении, каковую просьбу я уважил с большой охотой. Представление получилось и вправду изрядное, может быть, одно из лучших мной игранных. Причиной тому было, несомненно, любезное отношение благодарных зрителей. Однако когда отзвучали последние щелчки трещотки, я заметил в восхищенных взорах публики какой-то новый, незнакомый оттенок. Незаметно для себя я насторожился. Дамы были потрясены много более, чем я чаял, и мне стоило немалых усилий заставить их вернуться к столу и продолжить беседу. Разговор, однако, не клеился, из него ушла прежняя живость; явно, каждый думал о своем. Закомплексованная Луиза подняла рюмку, благодаря нас за то, что мы так умело скрываем омерзение, позволяя ей сказать слово, сколь бы омерзительным оно нам не показалось.
— Арсений Емельянович, — сказала Закомплексованная Луиза, — несмотря на всеобщее (впрочем, оправданное) омерзение, вызываемое моей персоной, я скажу вам: я уже не предполагала, что мне суждена встреча с настоящим трагическим искусством. Я благодарю вас. Вы вернули мне веру в театр.
Она села, насилу сдерживая нахлынувшие чувства.
Мне было понятно, что все, кроме меня, мыслят о чем-то едином. Слово взяла Варвара.
— Ой, ну я сейчас буду рыдать, — хихикнула она и продолжила неожиданно серьезно. — Я хочу выпить эту рюмку не чокаясь, — тут Арсений Емельянович сообщил лицу скорбно-достойное выражение, — за… за вас, Арсений Емельянович, — я несколько опешил, но виду не подал, Ты понимаешь, — за то, что вы… — голос Варвары задрожал, — …живы. За то, что такие люди, как вы, живут… Я думала… после того, как от нас ушел всеми нами любимый человек… — слезы катились по ее щекам, Марина плакала, З. Луиза протирала толстые очки, — …я думала, что таких людей больше нет, и вот…
