Ранкстрайл не знал, сколько ему лет, — бедняки не придавали этому большого значения, — может, пять, а может, и шесть. Кроме редкого плача в самом младенческом возрасте, он почти не издавал никаких звуков. Он не говорил, редко смеялся и еще реже плакал.
Обычно в доме сира Эрктора их встречала угрюмая экономка, которая чуть ли не просматривала белье на свет в попытке найти невидимые пятна, назвать прачку неряхой и, соответственно, заплатить поменьше. Но в тот день, к их удивлению, в большом зале, уставленном бельевыми шкафами, они встретили саму даму Лючиллу, высокую и прекрасную, хозяйку дома, собственной персоной. Она сказала, что белье выстирано в совершенстве и что маме полагается двенадцать монет, то есть, как со стонами заметила экономка, в два раза больше, чем они договаривались. Дама была выше мамы Ранкстрайла, у нее тоже был большой живот, и на лице сияла улыбка. Ее светлые волосы, заплетенные в косы, окружали голову, словно корона, и блестели в первых лучах утреннего солнца. Лоскутное платье прачки своими темно-коричневыми, светло-коричневыми, черными и серыми квадратами напоминало осенние поля на холме Варила, тоже квадратные и различных оттенков в зависимости от вспашки. Платье дамы все сияло одинаковой белизной, усыпанное сверху маленькими горошинами, белыми и круглыми, блестевшими так, как изредка блестел холм и весь мир, покрытый снегом. И на голове, удерживая косы, виднелись те же самые шарики, излучавшие белый свет.
— Какой у вас хороший мальчик! Помогает вам нести корзину! Вы, наверное, не нарадуетесь на такого помощника! — воскликнула дама, в то время как мама покраснела как рак.
Ранкстрайл слегка удивился этим словам, но они ему понравились. Первый раз к его маме обращались на «вы», потому что «вы» обычно прачкам не говорят. Он понял, что это была одна из тех вещей, которые хоть и не наполняют желудок, но от которых все равно делается приятно, как от запаха свежеиспеченного хлеба или как от тепла очага, у которого можно согреть зимой ноги.
— И у меня скоро будет малыш, мой первый, — продолжала дама, нисколько не смущенная немотой его матери. — Надеюсь, мой ребенок тоже будет сильным, как ваш, и таким же хорошим. Знаете, если родится мальчик, мы назовем его Эрик. Но, я вижу, вы ждете еще одного ребенка! Когда?
Мама молчала. Ранкстрайл, зная ее, понимал, что маму парализовало от того, что его отец называл «застенчивостью». Это что-то вроде абсолютного страха, который находил на маму каждый раз, когда ей приходилось разговаривать с незнакомцами, будь то последний оборванец Внешнего кольца или, как сейчас, знатная дама.
— Эй, ты! — злобно прогремела экономка. — Отвечай, когда к тебе изволит обращаться дама!
Мама, и так красная от смущения, покраснела еще больше. С ее лицом не мог сравниться даже сладкий красный перец, росший у Северных ворот, который Ранкстрайл обожал, потому что, зажаренный, он почему-то напоминал мясо, хоть мясо там и рядом не лежало.
— Я… — с трудом выдавила из себя мама, но дама не дала ей продолжить, и ее спокойный голос привел Ранкстрайла в восхищение. У него дома все постоянно орали, даже просто здороваясь или желая спокойной ночи, уж не говоря о том, когда кто-то сердился; а вот даме ничуть не понадобилось повысить голос, чтобы выразить свой гнев: ей достаточно было лишь бросить взгляд на экономку, и та моментально побледнела и умолкла, хоть ее никто и пальцем не тронул.
— Я в отчаянии, — проговорила дама Лючилла голосом, похожим на лезвие ножа, — и мне стыдно за бескрайнюю грубость, которой вдруг наполнился мой дом. Как только я могла допустить подобное… Чем я могу заслужить ваше прощение? Может быть, ты хочешь горшочек меда?
В этот раз она обратилась прямо к Ранкстрайлу. Он представил себе сладкие тягучие потоки янтарного цвета и немедленно кивнул. Экономка подскочила в ужасе, мама покраснела еще больше, и он, со сжавшимся сердцем, заставил себя отрицательно помотать головой. Экономка облегченно вздохнула, но дама сделала вид, что ничего не заметила.
— Прошу вас, следуйте за мной, — весело пригласила она не допускающим возражения тоном.
Ранкстрайл радостно бежал за ней вприпрыжку и думал, что дама Лючилла принадлежала к людям, которых трудно смутить.
Дама провела их в огромную кухню, где под каменными сводами висели большие, как кирасы, и блестящие, как мечи, котлы, бесконечные венки лука, чеснока и сушеного перца, целые окорока и длинные, как хвост дракона, связки колбасы. Ранкстрайлу казалось, что все это ему снится. Дама приказала такой же угрюмой и такой же чванливой, как экономка, кухарке дать ему целый горшок меда.
Глаза кухарки долго шарили по полкам кладовки. Было очевидно, что она пыталась найти самый маленький из всех выстроенных в ряд горшков. Когда в конце концов она нашла самый, как ей казалось, маленький горшочек и неохотно передала его ребенку, мальчик, крепко сжимая в руках подарок, с незаметной торжествующей улыбкой указал ей глазами на одну из полок, где стоял единственный горшок меньше того, что она выбрала. Ранкстрайл всегда обращал внимание на размеры и любил геометрические фигуры — как только они вошли в кухню, он сразу подсчитал, что их дом поместился бы здесь восемь раз в длину и полтора раза в высоту. Еще больше, чем своим гастрономическим очарованием, связки колбасы поразили Ранкстрайла четкостью кругов, которые они вырисовывали под балками. Где бы он ни находился, всегда и везде Ранкстрайл сразу же выделял самый большой или самый маленький предмет. Самый большой из ярко блестевших, начищенных медных котлов висел над центральным камином. Самый маленький находился рядом с чесноком, заплетенным в косу, в свою очередь, третью по величине.
Кухарка уставилась на Ранкстрайла взглядом, каким во Внешнем кольце смотрят на живых тараканов или мертвых лягушек. Потом она перенесла тот же взгляд на маму, которая вновь покраснела и прикрыла рукой щеку. Ту щеку, которая когда-то обгорела и немного стягивала ее рот, когда она улыбалась. Наверное, именно поэтому мама так редко улыбалась. А жаль: улыбаясь, она становилась такой красивой, что Ранкстрайл готов был любоваться на нее целый день. Мальчик слышал обрывки рассказов вечно болтавших соседок о том, как пришли орки, горели курятники и женщины обжигались в попытке вытащить из огня хоть нескольких кур. Мама обожгла лицо, спасая Нереллу — их единственное богатство, курицу, которая с тех пор жила с ними и в благодарность за свое спасение несла по яйцу почти каждое утро.
— Кто тебе рожу-то обжег? Небось поклонник? Как жаль! — прошипела кухарка вполголоса, чтобы не услышала дама. — Без этого ожога ты, может, была бы не совсем уродкой.
Мама застыла неподвижно, молча и с горящим лицом.
Ярость захлестнула Ранкстрайла. Он моментально подсчитал, как, несмотря на свой маленький рост, мог бы справиться с противником в два раза выше его и в три — тяжелее. О страхе он даже не задумывался. Мальчик повернулся к матери, чтобы передать ей горшочек меда, который держал в руках, но ее отчаянный и почти умоляющий взгляд остановил его. Мама не хотела, чтобы он сражался за нее. Ранкстрайл вспомнил, как огорчилась мама в тот раз, когда он избил двоих здоровенных мальчишек, которые дразнили ее, пачкали белье и кричали: «Уродка!» Это воспоминание пронзило его сердце болью. На два бесконечных дня с лица ее совсем исчезла улыбка, хотя те двое, широко известные в округе своей наглостью, никогда больше не смели проявить неуважение к его матери.
Ранкстрайл понял, что желание избить кухарку было неосуществимым, но все-таки он не мог допустить, чтобы оскорбление сошло ей с рук. Он должен был отплатить той же монетой!
Несмотря на то что слова были брошены вполголоса, дама всё услышала.
— Я не потерплю невежливости… — строго начала она, но ее перебили.
— Мама — к-к-к… касивая, — ясный и твердый голос Ранкстрайла раздался под круглыми сводами, увешанными связками лука и чеснока. Даже заикание на букве К нисколько его не остановило.
Наступило недолгое молчание, потом дама расхохоталась:
— Молодец, мальчик! Прекрасный ответ!
Кто-то из судомоек несмело присоединился к ее смеху. Красное, пышущее жаром лицо кухарки приняло лиловый оттенок.
Мама взглянула на Ранкстрайла, и от удивления рука ее опустилась, представив всеобщему взору красное пятно ожога. Это были его первые слова. Кухарка с яростью уставилась на мальчика, но он со спокойной гордостью выдержал ее взгляд, сжимая в руках свой горшок меда. Злость на кухарку и желание ударить ее постепенно проходили: она была просто глупой гусыней, и он своими словами сделал ей больнее, чем любым пинком в колено. Он выставил ее на всеобщее посмешище.
Ранкстрайл захотел поскорее уйти оттуда и вернуться домой, к отцу, чтобы показать ему горшок с медом. Он знал, что внутри горшка находилось что-то необычайное. Что-то сладкое, тягучее и прозрачное.
