Опять зазвонил телефон. Лукаш протянул руку к аппарату и взял трубку.
– Пропустите.
Когда посетитель появился, Лукаш поднялся к нему навстречу.
– Товарищ Гофбауэр! Вот уж никак тебя не ждал. Похоронил ты себя заживо в Стршешовице. Друзей старых забыл. Видно, и совесть не мучит. А?
Он дружески обнял гостя за плечи, подвел к креслу, сел против него.
– А знаете, по правде-то говоря, и не мучит, – признался Гофбауэр, нисколько не смутившись. – Я как-то собрался заглянуть к вам домой, хотел проведать. Но подумал: зачем я к нему потащусь? Вспоминать прошлое? Переливать из пустого в порожнее? Отвлекать человека от его обязанностей? А в них, как погляжу, недостатка нет. И решил: нет, уж лучше посижу дома. Если сам я бездельничаю, то зачем мешать тем, кто дело делает? И не пошел.
– И все-таки не стерпел, решил помешать? – пошутил Лукаш.
– Да ведь не зря отнимаю время. Не без причины. С делом пожаловал, а делом никогда не помешаешь.
– Готов тебя слушать в любое время.
Гофбауэр достал очки с оглобельками, скрепленными суровыми нитками, водворил их на нос, вынул сверток с бумагами и начал усердно копаться в них.
Лукаш считал себя стариком, но, поглядев на Альфреда Гофбауэра, убедился, что в сравнении с гостем выглядит молодцом. Гофбауэр бел как лунь. Кожа на его лице, испещренном бесчисленными морщинами, стала совсем прозрачной и как бы просвечивающей. Глаза, когда-то зоркие и добродушно-плутоватые, потеряли свой цвет, утратили остроту и помутнели. Руки с припухшими суставами и широкими венами заметно тряслись.
«Болен старик, потому и сидит дома», – решил Лукаш. И спросил:
– Здоровье твое как?
Гофбауэр повел худыми плечами.
– Не жалуюсь. Пока Бог милует. Еще гляжу вперед годков этак на десять-пятнадцать. Проскриплю это время. Я такой… А теперь слушайте. Дело заключается вот в чем…
И Гофбауэр рассказал следующее. Месяца три назад он с оказией неожиданно получил письмо от Гоуски из Швейцарии. От того самого Гоуски, который доверил ему особняк и у которого Лукаш работал истопником. Письмо принес Гофбауэру на дом неизвестный человек. Выяснить, что это за человек, старик не сумел. Посланец приехал на машине поздно вечером, не удалось даже разглядеть номерной знак. Выяснилось, что Гоуска знал о заселении его особняка и о том, что Гофбауэр отстранен от управления им. Но Гоуска был уверен, что его друзья помогут ему вернуть особняк и выдворить из него непрошеных гостей. В недалеком будущем он намерен вернуться в Прагу, ибо не чувствует за собой никакой вины перед родиной. Гоуска просил Гофбауэра присмотреть за тем, чтобы теперешние жильцы особняка не растащили при выселении мебели и всего, что там еще уцелело.
– Вот его письмо, – Гофбауэр подал Лукашу конверт.
– Что ты ему ответил? – спросил Лукаш.
– Ничего. Он не требовал ответа.
Лукаш вынул из конверта лист бумаги и пробежал его глазами.
– И дальше? – спросил Лукаш.
– Я получил еще одно письмо от Гоуски вчера. Но уже по почте. Вот оно.
«На конверте печать пражского почтамта. Следовательно, человек, который привез его в Чехословакию, не решился во второй раз идти на дом к Гофбауэру и опустил письмо в почтовый ящик», – соображал Лукаш.
Гоуска сообщал, что вернется на родину в самом ближайшем времени и перевезет семью из загородной виллы в особняк. Он предупреждал Гофбауэра, что возьмет его к себе в качестве управляющего виллой, благодарил за услуги и заверял, что не останется в долгу.
– За какие услуги? – спросил Лукаш.
– Да интересно все получилось, – рассмеялся Гофбауэр. – Из особняка и на самом деле выселили всех. Три семьи. Я пришел, когда съезжали последние жильцы. Представился чиновнику: так, мол, и так. Он говорит: «Пожалуйста». Я расставил мебель по старым местам, навел порядок, перенес телефон из коридора в кабинет – тот, где вы мне руки связывали, запер двери на ключ и поселился в вашей каморке. Помните ее? Теперь скажите: разве я не оказал услуг Гоуске?
Лукаш в полной мере оценил сообразительность Гофбауэра.
– Молодчина ты!
– А как же? – хитровато подморгнул Гофбауэр. – Когда-то его дом хорошо нам пригодился. Чем черт не шутит, может, теперь и сам хозяин пригодится.
2
«Ну и негодяй же этот Гоуска! – думал Лукаш, проводив гостя. – Он не чувствует за собой никакой вины, а веревка плачет по нем давно. На что и на кого он надеется? И тюрьмы не боится».
Ярослав вызвал секретаря и попросил пригласить Сливу.
Когда тот явился, Лукаш приказал ему разыскать и принести дело Рудольфа Гоуски – то дело, которое в свое время на островах завел на него штурмбаннфюрер Зейдлиц, как на гестаповского агента.
– Ясно?
– Да.
Антонин Слива щелкнул каблуками и вышел. Как и Лукаш, он работал в Корпусе со дня его организации. Теперь у них сложились иные взаимоотношения, служебные. Но эти новые отношения не могли заслонить прежних, возникших еще в дни юности Антонина. Он по-прежнему любил Лукаша, как отца, хотя Ярослав был теперь взыскательнее, требовательнее и строже с ним.
Через несколько минут Слива явился с докладом. Лукаш нахмурился.
– Дело Гоуски исчезло из архива, – доложил Слива.
– Как?
– Исчезло со всеми материалами, которые похитил Горак, бежавший в Западную зону.
– Так, так, – проговорил Лукаш и еще сильней нахмурился.
Он вспомнил историю Горака, пробравшегося в Корпус по заданию реакционеров. Много еще придется поработать, чтобы очистить Корпус от проникших в него врагов. Часть из них, вроде Горака, уже сама себя разоблачила; часть притаилась, замаскировалась и вредит общему делу исподволь, осторожно, боясь выдать себя; другие изо всех сил стараются зарекомендовать себя с лучшей стороны, завоевать доверие, чтобы потом, в нужный момент, нанести удар в спину. Случайно это? Нет. Это вполне закономерно. И надо быть глупцом и слепцом, чтобы не понимать и не видеть этого.
Глава вторая
Божена давно ждала этого известия. В своем воображении она рисовала радостную минуту, когда он войдет и скажет: «Ну, вот я и вернулся, Божена».
Ей хотелось, чтобы все это произошло неожиданно, вдруг, без долгих дней мучительного ожидания. Немало пережила она за эти годы, а если счастье проглянет сразу, как солнце, – только и остается, что засмеяться от радости и с головой окунуться в его светлый поток.
Вот она и дождалась своего счастья! Значит, не напрасно ждала. А ведь долгое время от Нерича не было никаких известий. Она не знала, где он, и не была уверена, жив ли он, – следы Нерича затерялись. Первое письмо Божена получила в июле сорок пятого года. Оно было совсем коротенькое, в несколько строк. Нерич без особой надежды на ответ запрашивал: живет ли еще в старом доме Божена Лукаш, а если переехала, то не могут ли ему сообщить ее новый адрес? Она ответила в тот же день, вернее сказать – в тот же час. Ей хотелось написать всего три слова: «Я здесь, жду», – но она сдержала себя и сообщила лишь то, о чем он ее спрашивал. Конечно, она не могла ограничиться несколькими строчками и написала, что живет по-прежнему вместе с отцом, – из этого он поймет, что она не замужем, что учится в университете. А потом следовал целый вихрь вопросов. Как сложилась его судьба? Помнит ли он Прагу? Не собирается ли навестить своих старых друзей? Ей очень хотелось спросить, не забыл ли он слова, которые сказал ей при расставании. Но она не спросила об этом из самолюбия. Впрочем, волнение ее было настолько сильно, что в каждой даже самой обыденной фразе Нерич, если он человек чуткий, мог угадать ее состояние и оценить стойкость ее чувства. Ей казалось, что, резко обрывая фразу, она этим подчеркивает свою сдержанность. Он же по этим отрывочным фразам видел ее душевное смятение.
Через неделю пришло еще одно письмо, затем третье. Божена аккуратно отвечала, и переписка их оживилась. Нерич подробно писал о себе, и легко было понять, что он хочет восстановить прежние отношения.
«Жизнь сурово обошлась со мной, – не раз повторял он в письмах. – Я многое понял и переоценил».
Он подробно описывал свои странствия и делал это, как и всегда, с воодушевлением и блеском. Божена живо представила себе события, к которым был причастен Нерич, и заново переживала опасности, которым любимый ею человек подвергался. Да, она по-прежнему любила его, и, быть может, даже сильнее, глубже, чем прежде. Он стал ей как-то ближе и понятнее. Он защищал свою родину, воевал с фашистами, четыре года вместе с югославскими партизанами бродил по лесам, был ранен.
«Я понял, что выше всего для человека его отчизна. И жить надо ради свободы своего народа, – так он заканчивал одно из своих первых писем. – Перед моими глазами стоят люди, отдавшие жизнь за светлое будущее. Меня спас от смерти простой человек, крестьянин Душан. Я лежал в снегу раненый, истекающий кровью. Душан подобрал меня и, несмотря на разгулявшуюся вьюгу, на своих плечах унес в глубь леса, к нашим. Во время пути ему дважды пришлось отстреливаться, и немцы его ранили. Теряя силы, он опускал меня на снег и защищал своим телом от жгучего ветра. Он умер в пути. Меня еле живого утром подобрали друзья. Никогда я не забуду такого самопожертвования. Подвиг Душана заставил меня продумать многое. Что я ему? Только врач. А он отдал за меня жизнь. Он знал, что я необходим для людей, его товарищей, которые подвергают себя опасности каждую минуту. Сколько мужества проявили мои соотечественники в борьбе с немцами! Поистине герои. И я горжусь, что вместе с такими героями, как Душан, нес эти годы все тяготы и лишения партизанской жизни. Теперь я совсем другой, Божена…»
