— Как, мама, в гимназию? Нынче? — встрепенулся Митя.
— Да, нынче. На будущей неделе, во вторник, экзамен, а там и классы. Надо тебе хорошенько все протвердить, Митенька, чтобы выдержать экзамен-то. Ведь ты подумай, какое это счастье, что тебя принимают в гимназию! Кончишь ты там курс — тебе все дороги открыты, а ты ведь старший в семье, на тебя вся наша надежда. Ты это понимаешь?
— Конечно, понимаю, маменька, — не без чувства собственного достоинства отвечал Митя. — Я, кажется, все знаю к экзамену; вот разве только грамматику да молитвы нужно еще повторить…
— Ты, Митя, о местоимениях повтори, — вмешалась Оля, которая настолько заинтересовалась переменою в судьбе брата, что забыла и свое недавнее горе, и свой неприятный урок.
Митя отправился в ту комнату, где прежде дети приготовляли уроки, и усердно принялся за ученье. Петя получил от матери позволение поиграть во дворе вместе с младшими детьми, а Марья Осиповна пересела поближе к пяльцам старшей дочери, с которою она любила толковать обо всех своих делах.
— Уж так-то я буду рада, Анюта, если это дело устроится, — говорила она. — Хоть одному удастся дать образование! Петенька еще мал; со временем и его как-нибудь удастся пристроить…
— Только вот что, маменька, — заметила благоразумная Анюта:-говорите, у гимназистов одежда да книги дорого стоят; откуда вы на это возьмете?
— Это-то я уже обдумала, голубчик. Теперь, вот я весь последний год учителю платила по 15 рублей в месяц. Это не шутка!.. А как Митенька будет в гимназии, на что нам учитель? Тебе скоро 15 лет, ты довольно учена; Пете еще время терпит-раньше 10 лет все равно в гимназию не принимают; с ним вон Лизавета Ивановна, по доброте своей, не откажется позаняться иногда, да и ты присадишь его за книжку, — ему еще немного надо. Так вот у меня те деньги, что я учителю платила, и пойдут на Митину одежду, да еще несколько лишних рублей останется.
— А у кого же я буду учиться, маменька? — спросила Оля, прислушиваясь к рассуждениям матери.
— Эх, Оличка, об тебе я и не думаю! — с полным убеждением отвечала Марья Осиповна. — Ты девочка… Что тебе надо? Читать, писать умеешь, привыкнешь около сестры к рукодельям-вот и хорошо! Много ли Анюта училась, а смотри, как все ее хвалят; да если бы ты на нее стала похожа, так лучшего ничего и не нужно!
— Оля, — раздался из другой комнаты голос Мити: — я забыл, что учитель говорил про «который». Поди сюда!
— Меня маменька не пускает! — надувши губки отвечала Оля.
— Чего не пускает! — вскричала Марья Осиповна. — Не пускаю шалить да повесничать с мальчишками, потому что это неприлично барышне, а если можешь помочь брату, так иди, помоги.
Обрадованная предлогом отделаться от чулка, Оля быстрым движением подбросила его под стул, и прежде чем мать открыла рот, чтобы заметить ей, как дурно такое небрежное отношение к работе, она уже очутилась подле брата.
Разрешив его недоумения насчет местоимения «который», она стала предлагать ему другие грамматические вопросы; они вместе припоминали объяснения учителя, вместе повторяли выученные молитвы и стихи. Потом, воспользовавшись тем, что мать и сестра ушли из соседней комнаты, они мало-помалу отложили книги в сторону и увлеклись мечтами о новой жизни, открывавшейся для Мити. Ни один из них никогда не был в школе; они не имели никакого понятия о школьных порядках, об отношениях учителей к ученикам и учеников друг к другу, — даже о том, каким именно премудростям обучаются в гимназии; но это открывало им тем больший простор для всевозможных предположений. Вечерняя прохлада сменила дневной жар, и через открытое окно вливался в комнату мягкий полусвет сумерек, а дети, облокотясь на подоконник, все говорили и мечтали, и в десятый раз повторяла Оля:
— А ты мне это будешь рассказывать? А мы это будем вместе? — и в десятый раз уверял Митя, что, конечно, она будет все знать, что до него касается, во всем принимать участие.
С тех пор, как Оля стала ходить и говорить, она была постоянным, неразлучным товарищем Мити. Они спали в одной комнате, под охраной одной и той же старушки няни, засыпали под одни и те же однообразные сказки этой старушки, проснувшись играли одними и теми же игрушками, даже шалости делали одинаковые и равно заслуживали добродушное ворчанье няни. Вместе вышли они в первый раз из улиц города и с радостным изумлением очутились среди зеленевшего простора полей; вместе, выучил их отец читать, писать и считать свои десять пальцев; вместе, крепко взявшись за руки, с одинаковым недоумением и горем, стояли они, два года тому назад, у гроба этого отца… До сих пор все у них было общее: и горести, и радости, и игры, и занятия. Только в последнее время мать начала все чаще и чаще ворчать на Ольгу за ее мальчишеские манеры, все чаще и чаще отзывать ее от братьев и присаживать за женские рукоделья. По правде сказать, девочка обращала мало внимания на новые требования матери. Она, подобно большинству детей, смотрела на материнские выговоры и наказания как на неизбежные невзгоды детской жизни и, чтобы избегнуть их, старалась об одном — пореже попадаться на глаза матери. Все же рассуждения о том, что она девочка, что поэтому ей следует быть кроткой, смирной, чисто одетой, гладко причесанной, любить вязанье, шить и исполнение разных мелких хозяйских обязанностей, — все эти рассуждения казались ей просто скучным ворчаньем, не производившим на нее ни малейшего впечатления.
ГЛАВА II
Экзамен Мити и его поступление в гимназию были такими важными событиями в семействе Марьи Осиповны, что целых десять дней все в доме были ими заняты и озабочены. Учитель, по просьбе матери, приходил каждый день и давал уроки одному Мите; прочим же детям строго воспрещалось входить в классную комнату, «чтобы не помешать». Чулок Оли свободно валялся под стульями и столами; никто не бранил за него девочку, не присаживал ее за работу: решено было, что она может помочь брату в его приготовлениях к экзамену, и потому ей позволялось оставаться с ним, но при этом мать беспрестанно повторяла:
— Да вы пустяков не болтайте! Митенька, учись, голубчик! Оля, ты смотри, не шали, помогай брату.
Анюте мать поручила наблюдать за занятиями детей, а сама старалась подольше удерживать младших вне дома, чтобы они не мешали. Впрочем, и младшие дети понимали, что в доме происходит нечто важное; они посматривали с каким-то не то любопытством, не то благоговением на Митю, и трехлетняя малютка Маша заговаривала шепотом даже в огороде, оставаясь одна с матерью. Утром перед экзаменом старая работница Фекла с таинственным видом подала Мите какой-то комочек, зашитый в грязную тряпичку и прикрепленный к шнурочку.
— Надень это, касатик, на шею, на голое тело, — убеждала она его:-это носят на счастье; мне одна старушка-странница дала.
Митя — бледный, взволнованный — взял дрожащею рукой ладанку и навесил ее себе на шею. Он знал, что это пустяки, что никакие тряпочки не помогут ему выдержать экзамен, а все же думалось «на всякий случай, может быть, и вправду пригодится».
Наконец экзамен выдержан, и выдержан вполне удовлетворительно: мальчик принят бесплатно приходящим учеником в гимназию.
Чтобы отпраздновать такое радостное событие, Марья Осиповна устроила закуску, на которую пригласила своих богатых родственников, Илью Фомича и Лизавету Сергеевну Потаниных, учителя, нескольких соседок и соседей. Все поздравляли ее с устройством судьбы старшего сына, все считали своим долгом, похвалив Митю за хорошо выдержанный экзамен, прочесть ему наставление о том, как он должен примерным прилежанием и поведением вознаградить мать за все ее заботы, как он должен помнить, что ему придется служить поддержкою и матери, и сестрам. Митя, молча и краснея, выслушивал и похвалы, и наставления, но в глубине души его шевелилось гордое чувство самоуверенности, когда он слышал, какие надежды возлагались на него. Оля все время вертелась около брата, ей и радостно было за него, и немножко обидно, что на нее никто не обращает внимания, что после Мити считают нужным толковать о будущем устройстве Пети, и даже Васи, а на нее никто не возлагает никаких надежд, о ее судьбе никто не говорит…
Митя начал ходить в гимназию. В первый день он был ошеломлен новостью классной обстановки, знакомством с товарищами, — знакомством, начинавшимся по большей части посредством потасовок или, по крайней мере, довольно чувствительных взаимных пинков, но на второй день он вернулся домой гордый и ликующий; он в первый раз надел гимназическую форму, и знакомый лавочник почтительно поклонился ему; товарищи, испытав силу кулаков его, охотно приняли его в свою среду, и трое завзятых шалунов даже предложили ему дружбу; учитель арифметики дважды похвалил его… Но это бы все еще ничего, — главную гордость мальчика составляло то, что в этот день он был в первый раз на уроке латинского языка и успел заучить несколько латинских слов. Учиться по-латыни!.. Это сразу поднимало его над всеми окружающими. Что такое арифметика, грамматика, география?.. Их хотя немножко да знает и маменька, и Анюта, и Оля, и маменькина кума, и даже дворников Тимоша, который с прошедшего года ходит в школу. Но по-латыни никто из них, даже сам важный дядюшка Илья Фомич, не понимает ни слова! Он скажет «rana coaxat» (лягушка квакает), — и они все вытаращат глаза и не будут знать, что это такое. Эх, жаль, что он не знает как закричать по-латыни: «Давайте обедать, я есть хочу»! Ну, да ничего, выучится, а пока и одной «rana» довольно.
