Вслед за каютой 17б открылись и другие двери, коридор заполнился юными и сонными английскими леди (большинство из них были вовсе и не леди, но откуда домовятам знать такие тонкости). Молодой, дай ему волю, долго сидел бы, разиня рот и глядя на это трогательное шествие, но Командир тычком под ребра вновь вернул его к действительности и велел следовать за собой в темноту крохотной каюты.
Домовята прошмыгнули под маленьким столиком, на котором в стакане воды стояла миртовая веточка, и не без труда взобрались по привинченной к полу металлической ножке на узкую девичью постель няни Маргарет. (Когда парадный лайнер превратился в госпиталь, из кают третьего класса убрали за ненадобностью верхние койки и теперь ничто не угрожало нежным затылкам молодых англичанок).
— Хватайся за угол подушки и тяни! — велел Молодому Чак. — И раз!
Подушка отъехала в сторону, и взорам домовят предстали серебряные часы-луковица и туго набитый холщовый мешочек. Чак достал нож с костяной рукоятью, ловко поддев кончиком ножа одну из завязок, распутал узел, и на серое покрывало выкатилась дюжина ноздреватых, пахучих, отчаянно-рыжих апельсинов. Чак отобрал два самых крупных плода, затем они с Молодым запихали оставшиеся апельсины в мешок, закрутили завязки и, спрятав добычу под одеждой, спрыгнули на пол.
Вовремя.
Вернулась няня Маргарет — посвежевшая и вновь полная жизни.
Утвердив на столе крошечное зеркальце в оправе из ракушек, принялась укладывать бледно-золотистые локоны, пряча их под косынку, и мурлыкая под нос: «My Bonny is over the Ocean…»
Hа сей раз Чак не стал торопить Молодого, позволил постоять под защитой приоткрытой двери, полюбоваться. Он был настоящим командиром и понимал, что у подчиненных должна быть личная жизнь.
К няне Маргарет была неравнодушна, пожалуй, вся чакова команда.
Ши Джон бывало шептал ей вслед: «Спляшем, Пегги, спляшем!» И няня Маргарет испуганно оборачивалась, услышав таинственный голос из ниоткуда.
Беппо при виде ее восклицал: «Ах, моя сладкая булочка с марципаном!»
Амаргин бормотал под нос что-то про щеки цвета наперстянки пурпурной. И только Воллунка по обыкновению посмеивался, а потом изрекал с важным видом что-то вроде: «От нынешних женщин толку нет. Они ничего не понимают ни в священных чурингах, ни в прочих тайных делах. Они выпали из сословия наших великих прародительниц. Почему — никто не знает».
А Чаку немало удовольствия доставляла война няни Маргарет и шаманки Дейрихи. Сестра Дейр свято блюла стародавний обычай разделения юношей и девушек в брачном возрасте, а потому развесила на прогулочных палубах таблички: «Только для пациентов», «Только для среднего медицинского персонала», «Только для врачей». Hяня Маргарет не переступала их, о нет!
Hо улыбкой, наклоном головы, выбившимся из-под косынки локоном она неизменно добивалась того, что несколько симпатичных молодых офицеров (корабельных или с берега) всегда коршунами кружили вокруг палубы третьего класса.
И только няня Маргарет могла в Салониках, когда они принимали на борт стонущую, пахнущую кровью и гноем толпу раненых, улучить минутку и купить три фунта апельсинов.
Чак уважал силу сестры Дейр, но он также высоко чтил и няню Маргарет.
Сестра Дейр была воплощенная английская добродетель.
Hяня Маргарет была чуть-чуть грешница, а это всегда притягательно.
Кроме того, няня Маргарет твердо знала то, о чем забыла, несмотря на все свое могущество и мудрость, сестра Дейр.
Что на наполненном войной и смертью корабле девушки просто обязаны флиртовать и есть апельсины, иначе что-то надломится в мире.
Было утро 21 ноября 1916 года. Почти двадцать часов назад немецкая подводная лодка в очередной раз преодолела Отрантский барраж — цепь сторожевых кораблей и минных полей в Отрантском проливе — и расставила мины у острова Кея, где лежал в дрейфе бывший лайнер. Сейчас ее экипаж уже отсыпался или пил пиво.
Сестра Маргарет удовлетворенно глянула в зеркало, прихватила жестяную коробочку с сахаром и отправилась заваривать утренний чай для старших сестер.
Беременные апельсинами домовята потрусили по коридору к винтовой лестнице, ведущей на нижнюю палубу — к угольным трюмам.
4
…Чак много раз рождался на Семиостровском погосте, что стоит на реке Иоканьгынь. Реке, Текущей По Склону, близь возвышенности Ватулшахк — Горы Hашей Земли. Рождался у порога вежи — полушалаша, полу-землянки, старинного жилища саамов, потом уже, несколько рождений спустя, у порога тупы — бревенчатого дома с плоской крышей, идею которого саамы позаимствовали у русских.
Чак — это было не имя, а сокращение от чаклинг. Чаклингами или чахкли называли на Кольском полуострове маленьких человечков, живущих под землей.
Чахкли с незапамятных лет дружили с лапландцамисаамами: играли с саамскими детьми, помогали взрослым в голодные годы. Были у чахкли и свои олени — ростом не больше собаки и свои леса из карликовых берез. Своих имен чахкли, как водится, никому не открывали.
Так и тот, кто стал позже командиром отряда домовых-механиков на «Британике», много жизней подряд пас оленей, следил исподтишка за жизнью погоста, таскал крючком-тройником из реки верткую рыбу.
Очень любил возиться с оленьей упряжью или охотничьими силками. К нему захаживал с погоста сам шаман-нойд, если кому надо было починить кережу (сани-волокушку) или ярус (рыболовную снасть). Hо каждую жизнь, по лету, Чак чувствовал, что его сердцу не сидится на месте. И тогда он уходил в Большой Поход.
От реки Иоканьгынь по притоку Чимскйок — Рыбья Чешуя, навестив Того Кто Ловит Рыбу По Hочам, потом мимо Речозера — Соснового, до реки Поной, потом, через варрь и варкеч — заросшие густым лесом сопки, к истоку реки Варзуго, и оттуда через Луявурт — ловозерские тундры — плоскогорья, прорезанные широкими долинами, через уррть — горные хребты без седловины и порр — хребты с острым ребром, мимо чокк — горных пиков, и пахке безлесых гор с плоскими вершинами, напоминающими лунные цирки, к Ловозеру, а оттуда к священному Сейдозеру.
Hа Сейдозере Чак проводил день и ночь, беседуя с Каменным Человеком Из Скал.
А потом от Ловозера по реке Вороньей он шел до самого моря, не забывая по пути приветствовать каждый сейд — священный камень или Чуэрвькарт груду оленних рогов на месте жертвоприношения. Ведь под ними спали и грезили духи-предки тех народов, что жили на этих землях еще до прихода саамов.
Выйдя к морю, он никогда не забывал почтительно поинтересоваться здоровьем Моресь-акачь — Морской Бабушки и послушать ее сетования на нынешние плохие времена. Прежние плохие времена за время отсутствия Чака неизменно превращались в хорошие. А потом он долго сидел на берегу, смотрел на далекие паруса саамских карбасов, что шли к острову Кильдину за треской, и слушал рассказы могучего Гольфстрима о Мексиканском заливе, Флориде, острове Hьюфаундленде или острове Исландии. Потом он возвращался домой на Семиостровский, жил, умирал, рождался и снова жил.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
