Боевики били из-за деревьев, из-за плетёной ограды забора. Мы, пригнувшись, бежали с одной его стороны, а они, встав в полный рост, почти в упор стреляли с другой. Мы спешили навстречу огню, и никто из нас не вспомнил, что вчера и все дни до этого многие офицеры называли нас трусами, многие говорили, что при первом же выстреле мы потеряем отвагу и в панике подадимся назад. Никто не отступил, никто не кинулся в сторону.
Один был застрелен в живот и, падая с разбегу на камни, разбил себе лицо. Он так и лежал, с синими руками у порванных скул, весь в крови от паха и до бровей.
Откуда-то с опушки колотил пулемёт, ломались срезанные им ветви, рикошетили от мёрзлой земли летящие по нам пули. Вслед за командиром свалилось фланговое охранение, закричали первые раненые. Кому-то из них перебило ноги и он, не в силах подняться, крутился на одном месте, протягивая к нам руки. Вокруг прыгали пули, и Мутный, первый, кто кинулся на помощь, не добежал лишь несколько метров. Его застрелил тот же снайпер, что минуту назад открыл нам счёт. Раненого вытащил другой.
Это была обычная засада, обычная тактика партизанской войны. Обычная смерть, которой когда-то заканчивается наш путь.
Кто сумел отбиться и выжить, остался служить дальше, кто не сумел, кому не повезло, отправился по домам. Они так и улетели от нас, на одном вертолёте, все вместе, раненые и убитые. И кто-то из первых ещё умер в госпиталях.
А через несколько дней после этого боя солдат из гранатомётного взвода нашёл в кустах чью-то грязную, всю в надписях, нательную рубаху. Он знал Мутного ещё по Забайкалью и сразу разглядел свой почерк. Когда-то, перед самой отправкой сюда, они писали пожелания друг другу, оставляли телефоны и адреса и собирались встретиться после войны. А Мутный, вместо блокнота и тетради, положил перед всеми белую солдатскую рубаху. Этот памятный альбом с именами, с телефонами и росписями товарищей, со словами «Счастья тебе, брат!», «Мы обязательно вернёмся!!!», «Пусть третий будет только за любовь!», болтался теперь на мокром голом кусту, измазанный грязью, с надорванным рукавом. Наверное, когда разбирали вещи убитого, — никому не нужное это наследство, — кто-то правильно решил, что мёртвому вряд ли пригодятся пожелания и адреса живых. Потому что не мёртвые приходят к живым, а мы следуем за ними. Туда, на исконный их адрес: на старую переправу Харона, за тёмный бездонный Стикс, на тихие берега Леты. В смиренную гавань наших отцов.
…Она никому не пригодилась, и её вышвырнули на ветер, исписанную живыми людьми рубаху. А солдат, подобравший ненужную эту тряпку, сложил её в вещмешок и собирался увезти родителям погибшего. Ведь у него тоже где-то были мама и папа.
Не знаю, довёз он её или нет.
Мутный так и остался при своей кличке среди всех, кто его помнил. Кажется, звали его Александром. Хотя сейчас я не ручаюсь за это.
Говорят, был он хорошим парнем. И этого достаточно.
Не знаю, как на чеченском, но на нашем русском, слово «Зандак» само по себе звучит как-то зловеще. Что-то тёмное и нехорошее слышится в нём.
Оседлав ведущую в этот бандитский посёлок дорогу, мы утвердили на ней свои блокпосты, понаставили самодельных шлагбаумов, набросали в колею камней и взяли под контроль всякое движение. Мы ходили в суточные наряды на дорогу, досматривали транспорт, копались в справках и пропусках и поражались обилием воевавших с нами людей.
Вот они, стоят передо мной, с оторванными на руках пальцами, с обожжёнными ушами и шрамами во всё лицо. У них новые, выданные лишь месяц назад паспорта граждан РФ. Видно, они недавно бросили оружие и попали под амнистию. Они улыбаются и пытаются шутить. Но я не верю им. Слишком недобры, слишком пристальны холодные их глаза. Может, это давняя привычка, а может, не так уж и далеко бросили они своё оружие.
На этих блокпостах мы часто являли собой не самый лучший пример этому народу. Часто умаляли своё достоинство и позорили нашу армию.
Чеченцы очень скоро поняли, как без лишних препятствий, без лишних вопросов пройти через каждый пост. Потому что мы всегда трясли с них продукты, стреляли сигареты, отбирали одеколоны и водку. И уже через день-два они сами начали привозить всё это и отдавать нам. Они смотрели на нас, как на попрошаек, а в нас не было гордости, чтобы заметить это.
Нас нельзя было ставить туда. Это было дело спецподразделений, милиции, но только не пехоты. Не тех, кто привык сидеть по окопам, выть на луну и выкармливать вшей. Кто ещё вчера отошёл от рабочего станка, оторвался от крестьянского своего надела.
Может, кто-то скажет: зачем про это теперь? зачем о том, в чём не было славы? Но ведь это было. Было на самом деле. И если мы, рядовые, побирались спиртом да едой, то целые состояния вывозили отсюда полковники и генералы. Вывозили машинами и бортами, не на одну квартиру или дачу. Всё объяснялось достаточно просто: мы были на войне, у нас был враг, а значит, должны существовать и трофеи. И вряд ли кто-то из нас жалел чеченцев и их имущество.
Если утро находило нас на блокпосту, то на ужин почти всегда был сыр, лепёшки и молоко, реже табак и водка. Стояли солнечные зимние дни, и почти не выпадал снег. Как-то мы даже ходили босиком и загорали на солнце до самого вечера. Но это было, пока не отступал день. Совсем с другими дарами шла сюда ночь.
Лето бежало от нас, едва пропадало солнце. Сразу за закатом возвращалась зима. Она волокла за собой бледные туманы, ветер, град, дождь или снег. За какой-то час каменела и принимала минусовую температуру тёплая земля окопов. И ещё вместе с холодом в них приползал неотвязный, непостижимый страх. И чем большая тишина населяла округу, тем сильнее хотелось бить в набат и скликать к оружию.
…Я сберёг тот мир, не растерял его краски, не позабыл его голос, не оставил и, не предал. Я вновь и вновь вспоминаю Зандак.
…Мы сидим на самом краю обрыва и молча глядим, как, вытекая из тьмы, поднимаются на нашу вершину мутные волны тумана. Они тянутся из ущелья и, перевалив через бруствер, совсем затапливают наш пост. В метре от окопа из белой холодной каши торчат короткие вершины деревьев. Всё остальное поглотил туман.
Уже подошла к полночи толстая стрелка часов. Уже выбрался из своей берлоги враг.
По дну ущелья бродят чеченцы и, подражая зверью, поднимают протяжный унылый вой. Мы уже научились различать их голоса, и нас не обманет шакал. Они ждут, когда сдадут наши нервы и мы начнём бестолковый огонь. Но они напрасно не спят, напрасно ходят здесь по ночам. Нет, это верный расчёт, это верное понимание человеческой психики. У нас давно не в порядке с нервами, и мы бы с радостью потратили на этот лес все свои патроны, весь свой боекомплект. Но нам запретил стрелять командир. Запретил взводный, ротный, комбат. Днём сюда приходил бестолковый начальник миномётной батареи, свихнувшийся на служебной карьере подполковник Чайка. Он лишь минуту потратил на ущелье, наскоро что-то записал в своей книжке и поклялся за одну ночь вывести здесь всё живое.
Над нашими головами пролетают хвостатые железные мины. Они падают где-то внизу и гонят бандитов на склоны, к границам наших постов. Сквозь разрывы, сквозь тонкий протяжный свист мы ясно слышим, как щёлкают рядом сломанные ветви, как хрустит под ногами старый слежавшийся снег. Эти люди ходят совсем рядом, и мы, не имея в тумане глаз, нутром чувствуем друг друга… Они снова здесь — ненасытные убийцы ночи. Они снова пришли за кровью — злое потомство волков. Но нам запретил стрелять командир. Запретил взводный, ротный, комбат.
…Остывают отработавшие стволы миномётов, спускаются в ущелье и пропадают в лесу до следующей ночи чеченцы. Освободив окопы, отползает в чащу белесая мгла. Поплыли по небу студёные звёзды обеих Медведиц. Теперь, когда всё позади, к нам, наконец, подбирается страх.
Ещё лишь третий час ночи. И у нас уже не хватает сил.
…Я снова хочу вернуться в тот край!
О, Жизнь, верни мне моё счастье! Отступите назад, бездушные послевоенные годы! Померкни, небо Чечни от бомб, снарядов и мин! Завяньте сады Зандака, чтобы снова стать кладбищем!
Я жду возвращения! Дорогу — обожжённому сердцу!
Мой ангел
Говорят, у каждого человека должен быть свой ангел. А ещё говорят, он является тем, кто праведнее, кто честнее всех проживёт эту жизнь. И многие умирают, так и не увидев нетленного своего стража.
Когда-то в детстве у меня была мечта увидеть этого ангела. Я воровал помидоры и огурцы с соседних огородов, поджигал по обочинам бурьян, с восторгом рубил деревья в лесу, бил по помойкам пустые бутылки и, казалось, вёл самую честную, самую праведную жизнь. А он, несмотря на всё это, никак не хотел приходить. И я только сомневался, только гадал, какой он носит облик, невидимый мною ангел. Правда ли, что у него за спиной есть большие белые крылья, которые носят его по светлому небу? Правда ли, что он поможет собрать мне самую большую в мире коллекцию значков и игрушечных солдатиков? И если я просыпался рано, то обязательно выглядывал в окно: нет ли там его, идущего с неба ангела? Жаль, но он всегда вставал раньше и ни разу не был застигнут в пути.
