Вася.
Знаю, да. Но хорошо. Богъ мой… (Вытягиваетъ впередъ руки, какъ будто чтобы потянуться, и духъ у него захватываетъ). О, какъ я странно теперь живу. Она далеко, и вeрно… никогда не отвeтитъ мнe любовью, и иногда сердце мое останавливается — такъ больно и такъ чудно. У насъ въ садикe есть качели небольшiя, я цeлыми днями качаюсь на нихъ, улыбаюсь и бормочу. Все теперь какъ-то спуталось во мнe… жить ли, умирать ли, дeйствительность, недeйствительность…
Графъ (улыбается).
Ты, Вася, стало быть, «визiонеръ». Но правда, какъ это чудесно, всe мы другъ за другомъ вступаемъ въ этотъ кругъ… будто кто намъ назначилъ. Это вeдь, Вася, магическiй кругъ какой-то. Вотъ мы родимся, живемъ, зрeемъ потихоньку и потомъ вдругъ у-ухъ, вплываемъ въ беззвучную, тихую… пламенную полосу. И тамъ насъ крутитъ, завиваетъ… кто-то будто носитъ на своихъ плавныхъ рукахъ, какiя-то теченiя подводныя. И однимъ предназначена жизнь, другимъ — смерть. И это называется любовью.
Вася.
А по-твоему мнe что?
Графъ (не сразу).
Рано или поздно всeмъ смерть, а потомъ опять жизнь. А вблизи что — не знаю.
Вася.
Да мнe, собственно, все равно. Это я такъ.
(На бульварe показывается Рыжiй; онъ въ свeтло-зелномъ пальто, зеленeющей вуали. Рядомъ съ нимъ слегка въ припрыжку Равенiусъ, въ крылаткe и огромной шляпe).
Равенiусъ.
Филозòфы засeдаютъ. Даю слово, разговоры о мистицизмe или еще объ умномъ. А мы вотъ съ мамой по дeламъ, чуть не полгорода обeгали. (Графу). У тебя нынче балъ, оказываетя, а ты ни слова. Довольно гнусный фактъ. Мы приглашали и заказывали шампанское, устрицы, оркестръ… Ну, тамъ на нeсколько сотъ франковъ. (Подходитъ лакей). Мамуся, тебe чего?
Рыжiй.
Все равно.
Равенiусъ (человeку).
Вдвоемъ eдемъ въ Турцiю.
Графъ.
Блестяще. А вeдь правда, угадала, безъ тебя мудровали.
Равенiусъ.
Ну, ясное дeло.
Графъ (смeется).
У меня былъ прiятель, онъ любилъ спрашивать пришедшихъ: «а какъ вы смотрите на смыслъ жизни?» Ну-ка, экспромтъ «о любви?» Ну, ну?
Равенiусъ.
О любви? (Вдругъ, задумчиво). Нeтъ, не согласенъ. (Стихаетъ и углубляется въ турецкiй кофе и газету>. Пусть мамуся говоритъ. Она у насъ «магистеръ любви и докторъ наслажденiй».
Рыжiй.
(стаскиваетъ съ тонкихъ рукъ перчатки — длинныя — точно свeтлыя змeйки).
Вотъ тебe, вотъ тебe! (Даетъ подзатыльникъ перчаткой). Дурачекъ ты у меня уродился, голубчикъ. Вродe Иванушки. А о любви я не могу, я не умeю умныхъ разговоровъ разговаривать.
Равенiусъ (бурчитъ).
Да, да, сказала. Ты, братъ, какъ перчатки снимаешь, однимъ движенiемъ этимъ лучше скажешь, чeмъ эти… дьяволы — словами.
(Рыжiй побалтываетъ ложечкой и смотритъ вдаль бульвара. Всe смолкаютъ. Графъ куритъ и тоже думаетъ о чемъ-то).
Равенiусъ.
Эхъ, господа! Вы думаете, это плохо? И правда другiе этого не понимаютъ? Нeтъ, милые, пони… (Обрывается голосъ, вдругъ онъ блeднeетъ и будто слезы замерли гдe-то внутри). Человeкъ! за одинъ турецкiй кофе!
Рыжiй.
Сыночка, милый, что съ тобой, дорогой ты мой, успокойся!
(Графъ, Вася даютъ ему воды, зубы у него стучатъ, всe встревожены).
Графъ.
Голубчикъ, чего ты, а?
(Вася молчитъ).
Равенiусъ.
Нeтъ, нeтъ, ничего, пройдетъ, пустите… я сейчасъ… сейчасъ.
(Убeгаетъ. Всe смущены).
Графъ.
Что съ нимъ такое? Рыжiй, не знаешь?
Рыжiй.
Это такой ужасъ, онъ такой нервный, онъ, пока шли-то мы съ нимъ, все дергался какъ-то, блeднeлъ, краснeлъ… Я знаю, ему тяжело, не только нынче, вообще ему плохо.
Графъ.
Все то еще, прежнее?
Рыжiй.
Конечно.
Графъ.
Да, это я дуракъ. Глупо, очень.
(Молчатъ. Черезъ нeсколько минутъ Вася подымается. «До вечера». «Прощайте». Графъ и Рыжiй остаются).
Рыжiй.
Мой дорогой, вы знаете, я сейчасъ отъ Люси. Графъ, милый, вы опять думаете о чемъ-то? Я вижу, вы сейчасъ не мой, нeтъ вы во что-то погружены… и пока вы погружены, я какъ маленькiй песикъ на веревочкe буду прыгать вокругъ васъ и тявкать… о чемъ я могу тявкать? Только объ одномъ.
Графъ.
Пустое, это у меня только видъ такой «глубокомысленный». Стоитъ человeку остановить глаза на одной точкe, и всегда уже думаютъ, что онъ рeшаетъ вопросы бытiя.
Рыжiй.
Ну, простите, виноватъ, если не такъ сказалъ.
Графъ.
Ахъ, ты, Рыжiй, Рыжiй, ребенокъ ты мой милый. Нeтъ, на самомъ дeлe, если уже на то пошло. Правда, у меня въ башкe бредетъ что-то такое сейчасъ. Богъ его знаетъ что. И тоска какая-то, и сладость. И не знаешь, чего больше. Точно зарыдалъ бы сейчасъ, — отъ печали-ль, восторга? Вотъ смотрю на вуаль твою зеленую, вотъ она вьется, овeваетъ тебя, и какое-то очарованiе идетъ оттуда… съ этимъ зеленeющимъ вeтеркомъ. Что, братъ, если правда какой-нибудь тамъ духъ любви, богъ-амуръ поетъ сейчасъ въ тебe, а я слышу? Почему это такъ, ты сидишь, а я слышу и чую что-то, и въ сердцe у меня кипитъ… блаженство, печаль! А-а, Рыжiй, Рыжiй, я не могу говорить, у меня плохо выходить, но тутъ что-то есть.
(Рыжiй сидитъ въ блаженномъ туманe, только глаза свeтлeютъ слезой. Вeтерокъ ходитъ по листочкамъ деревьевъ; кто-то вздыхаетъ въ нихъ съ лаской и будто тихою грустью. Длинные шелковистые концы вуали плывутъ въ воздухe и вeютъ).
Графъ.
Вонъ по тротуару бeжитъ Люси! Какая тоненькая, гибкая Люси! Самая красивая женщина города. Это мое старое убeжденiе.
Рыжiй.
(не отрывая отъ него глазъ, все въ томъ же забвенiи, очень тихо).
Если-бъ ты зналъ, какъ я тебя люблю! Какъ я тебя люблю! Кажется, я сейчасъ умру!
(Люси замeтила ихъ, киваетъ, подбираетъ свои юбки и, потряхивая черными кудряшками, легкимъ вихремъ мчится къ кафе.)
СЦЕНА III
Первый часъ ночи. Комната первой сцены, десятка полтора народу; дальняя часть въ полутьмe, впереди голубой фонарикъ; самоваръ, большая бутыль вина, фрукты и проч. — Дверь на балконъ отворена; оттуда и изъ оконъ — синяя ночь.
Равенiусъ
(сидитъ на корточкахъ передъ диваномъ и наигрываетъ на дудочкe — вродe флейты).
Вниманiе, господа! Тишина!.. Люси пляшетъ танецъ Саломеи…
Французскiй поэтъ.
А гдe же голова Крестителя?
Равенiусъ.
Молчи, негодяй, стань себe въ уголъ и молчи.
Французскiй поэтъ (Польскому поэту).
Когда я жилъ въ Парижe, я часто безумствовалъ въ кабачкахъ и клоакахъ…
Равенiусъ.
«О-жи-да-ю ти-ш-и-но!»
(Входитъ Люси, тоненькая и черноволосая).
Люси.
Что мнe плясать, Равенiусъ? Вы всегда смeетесь. Ну, какая тамъ, правда, Саломея?
Равенiусъ
(поглаживая козлиную бородку).
Ничего, Люси, мы съ тобой устроимъ хорошiй номеръ. Мы протанцуемъ, что мы чувствуемъ, а тамъ видно будетъ… Саломея это или восходъ солнца.
(Тихо, на одной ноткe, Равенiусъ начинаетъ. Люси въ легкомъ конфузe мягко перебираетъ ногами и носитъ свое тeло въ качанiи, закутавшись въ длиннeйшую вуаль.
Всe примолкли, видны силуэты по угламъ и свeтлая фигура Люси впереди).
Графъ
(Васe; оба стоятъ на балконe).
Хорошо, Вася, правда? Какъ сладко, больно. Тихо такъ, свeжо… О чемъ она думаетъ? Вонъ какъ пляшутъ кудряшки на ея головe, а головка блeдненькая и глаза…
(Равенiусъ кончаетъ, Люси утомилась, падаетъ на диванъ. «Охъ, устала, не могу больше». «Браво, браво».)
Французскiй поэтъ
(въ огромной манишкe и смокингe).
Позвольте въ благодарность приколоть вамъ эти цвeты. Когда я жилъ въ Парижe…
Рыжiй.
Милый ты мой Люсикъ, дорогой ты мой, ну какъ онъ пляшетъ, какъ онъ пляшетъ! (Обнимаетъ и долго, восторженно цeлуетъ). Ну, право, артистъ, художникъ онъ у меня!
Люси.
Глупая ты Рыжая, развe хорошо? Оставь, право, ты меня всегда конфузишь.
Польскiй поэтъ (подходя къ Графу).
Хорошо танцуетъ эта госпожа… хорошо. Она, знаешь ли, меня очень растрогала…
(Кладетъ голову на плечо Графа и глядитъ въ окно, на ночь, черными индусскими глазами).
