Она стала заниматься с малышами-дошкольниками, некоторое время, подучившись в городе, была учительницей в первом классе савельевской школы. Детей она любила, но дети относились к ней с жалостью, это ей мешало. Она не могла бегать, а дети не могли без беготни.
Малыши тоже бывают злые: каждый урок Елизавета начинала с того, что стирала с доски две вертикальные палочки, нарисованные мелом, - одна покороче, другая подлиннее...
Охламон в колонии пробыл недолго, попал в армию, кажется, в штрафную роту, потом - в конвойную команду, служил на Колыме "и даже севернее", говорил он о своей службе, когда вернулся в Савельевку.
Нос у него подрос, лицо покраснело, синие жилки на лице еще посинели. Вернулся другим человеком.
С Елизаветой они встретились будто малознакомые люди, об аварии не говорили ни слова, но первое, что он сказал Елизавете, - что теперь он знает государственную тайну.
Ее не многие знают - до нее доходят люди чаще всего из приговоренных к расстрелу, и вот он тоже тайну узнал.
Он сказал:
- Хочешь - иди за меня. Я тебя возьму.
- Нет, - ответила Охламону Елизавета, - жена должна быть женщиной, а какая я женщина? Так себе, существо. В школе, - (тогда школа еще была в Савельевке), - преподаю, так ребятишки так и не могут привыкнуть, что учительница у них без ноги. Так то - дети, а мужчина - нет, никогда не привыкнет. Мне и самой привыкнуть тоже нельзя. Я уже не та, я уже другой человек. У меня даже мыслей об этом нет настоящих. То ли это мысль, то ли нет ее, и я только вспоминаю о ней. Да мне на одной-то ноге и младенца толком не запеленать. Родить - это ничего, это смогу, а запеленать как следует - не смогу.
- Уж так ты наперед все знаешь?
- Знаю! Мне еще годков семь-восемь было, а я младшенького своего братика ловко так пеленала. Не хуже, чем у матери, получалось. Но то на двух ногах вокруг младенца увиваешься... К тому же жена должна быть женщиной, а я кто? Ты о жизни на Марсе все еще думаешь?
- Думаю! - кивнул Охламон. - Но все равно самое главное - это она, государственная тайна. Я лично ее, государственную, хлебнул, но то все на собственной практике, а что это такое в полном объеме - куда там! Так что мы с тобой вроде как на равных, оба-два зациклены.
И стал Охламон работать шофером в родном колхозе имени Дзержинского, и его как не любили мальчишкой, так и продолжали не любить взрослого. Неизвестно даже - за что?
Он мужиком выглядел как-никак справным. Говор, правда, остался у него прежним - быстрым, взахлеб и глядя в землю.
Женился за три-четыре года по возвращении с Колымы он два раза, но тут же и разводился, обе бывших его жены говорили о нем: заумный! Только он знает, что такое правда, он один, а остальные не знают, потому что и знать не хотят.
Елизавета была теперь вполне равнодушна к Охламону; чтобы какое-то отношение к нему возникло, надо было решить, кто виноват в аварии бензовоза: он, водитель, или она, по-хамски навязавшаяся к нему пассажирка.
Решать вопрос не хотелось - хотелось о нем забыть.
Другое дело Охламон-мальчишка - уроки-то они делали вместе? И то, что Охламон был ни на кого не похож, сам по себе, ей очень нравилось. Когда в школе над Охламоном подсмеивались и все его недолюбливали, Елизавете и это нравилось: не такой, как все. "Как все" было для нее чем-то унизительным. Девчонки еще могли быть как все, а каждый парень - ни в коем случае! О том, как они учились в школе, вспоминали редко и кратко, об аварии, в которой Елизавета потеряла ногу, - никогда.
Иногда только Охламон заводил разговор:
- Нога - что... Нога - принадлежность и ничего больше. Не главное.
- А что главное?
- Главное - кровь. Какая у человека кровь, такой он и сам. У тебя как с кровью-то?
- Кровь у меня хорошая. Тут было для Чернобыля кровь собирали, кто сколько может, так медичка удивлялась: вот я - такой инвалид, а кровь у меня первоклассная. У меня два раза брали, я и на третий согласна была, но медичка запротестовала: "Нельзя! Все ж таки человек - инвалид!"
- Вскорости хорошая кровь будет в редкость, и у людей по десять раз будут ее брать. Все, кто может, в обязательном порядке сделаются донорами. К этому в стране идет: все люди поделятся на генералов и на солдатов, а солдату приказали - он и готов к исполнению. Опять же - государственная тайна. А я - специалист в ней, а главное - из самых главных исполнителей! Поверь мне!
- Уж ты скажешь!
- Ей-богу, к тому идет! Идут годы, идут как бараны. Куда и к чему их гонят, туда они и идут. Бегом бегут. У них собственного принципа нет никакого. Зато на них пастухов надо множественно, всяческих исполнителей надо полки, дивизии, корпуса. Этакая множественность, она генералам и всяческим руководителям вполне по душе, вполне подходит, чтобы объявлять: время - оно наше, кто-кто, а мы-то знаем, куда его гоним. Так они объявляют, на самом же деле не знают они ничегошеньки. Вот и Савельевку они разогнали по белу свету - куда Савельевка подевалась, а? Говорят - "так надо". А кому и зачем издевательство надо-то?
Верно: людей оставалось в деревне все меньше и меньше - отделением колхоза и то назвать нельзя, да и сам-то колхоз - где он? в чем он? Он весь в воровстве. Кто какой угол кирпичной стены в коровнике успел выломать, кто чужую заброшенную избу на дрова распилил, кто машинный парк сумел распродать и денежки поделить - вот что сталось с Савельевкой.
Тут обычной жизни не было, только кое-какое существование.
Газеты в Савельевку не шли, ни одной, даже районной, люди друг с другом не встречались, не разговаривали - редко когда, и то кое-как. Неизвестно как.
Эти двое на Савельевском бугре разговаривали, будто восполняя общее молчание.
Охламон начинал с президента: почему президент государством правит? Почему правят все правители, на каком таком основании?
Потому что все они знают: на каждый их приказ-указ найдутся исполнители.
В России так: будет указ расстрелять половину населения - другая половина не откладывая возьмется за дело. И президент ведет разговор с народом - как? А так, как ему хочется, чтобы было: и все-то он делает хорошо, все делает правильно. С Чечней воевали зря - ну и что? С кем не бывает ошибочек? У президента других дел по горло. И все-то ему хорошо, и все-то вскорости еще и еще лучше будет, раз он лично за вопрос взялся!
- А вот бы президенту сутки одни пожить за меня, за Ахламонова? На моем бы поспать, мое поесть-попить и чтобы моя вша и мои клопы его покусали, чтобы он мою печурку топил, в моей одежке-обувке походил и в сортир на улицу по-большому и по-малому бегал! Сутки одни, тогда многие слова, да и все улыбочки он оставил бы при себе. Тогда он бы вспомнил, что Савельевка век стояла на своем бугре, век гляделась в императорский пруд, а президент в одночасье оставил в селении одних только калек восемь человек, остальных разогнал. Государство распродалось, а сидит без денег, а покупатель тот при каки-и-х деньгах? А которым он беспошлинно разрешил водкой и табаком торговать - те при каки-и-их? Устроил президент трудовому народу жизнь, ничего не скажешь! Спекулянты, симулянты, а где же настоящие-то исполнители? Революцию с Гражданской войной Савельевка пережила, коллективизацию с раскулачиванием пережила, а тут - нет, тут от слов и разговоров на земной поверх-ности ее не стало. А дело-то просто: на каждое обещание, на каждую президентскую улыбочку находится исполнитель. Был указ лететь в космос - нашелся Юрий Гагарин, и Королев нашелся, и Курчатов, и Берия. Нынешних министров и заместителей и советников-помощников сколько нашлось - не перечесть! И для всех музыка и банкеты заказываются, и швейцары, и официанты, и охранники - есть: полки и дивизии всяческого исполнительного люда. Только вот настоящих среди них, которые знают государственную тайну, - тех единицы.
Единицы исполняют свое без посторонних глаз, их на радио, на телевизор, или в газету, или на кремлевский прием не приглашают. Они сами о себе - ни гугу: служат, и только. Жена не знает, где да как служит ее муж, о детях и говорить не приходится. Но они-то и служат государству больше всех, молча служат, благородно служат. Из тех, кто служит шумно, ни один палец о палец не ударит без личного интереса, а эти - совершенно бескорыстные. Как дети. А дело делают самое что ни на есть взрослое: точку ставят, когда сообщается: "Приведено в исполнение".
Шпион двадцать лет за рубежом шпионит, двадцать лет молчит, зато если уж благополучно вернулся на родину - он теперь первый патриот, он теперь книжки пишет, какой он хороший, ловкий и умный, какой преданный своему отечеству и государственной тайне шпион. Он еще и за книжку под старость деньги получит, а этого молчаливого уволили - и все. Разве что орденок какой-нибудь сунут, на прощанье.
- Ты это что? Опять же о расстрельниках? - пожимала плечами Елизавета.
- О них. Человека надо знать со всех сторон. С одной какой-нибудь стороны не усмотрел, он весь за нее и спрятался. Как человек помирает? Вопрос сильно жизненный. Смерти - они разные: случайные, к примеру, или самоубийственные, больничные, тем более - на войне. Но расстрельная смерть человеку как снег на голову, никогда не догадаешься о ней заранее. Человек идет на убийство, а над тем не думает, что сам будет убитый. Этого - почти никогда. И кому же, спрашивается, всю эту особенность наблюдать, если не окончательному исполнителю? Как человек из камеры, а то из барака выходит, как за голову хватается, а то - нервным образом смеется, какие последние слова произносит, как слушает-подслушивает, что начальник конвоя с представителем прокуратуры толкуют, вообще как и что. Вот она, главная-то тайна на практике и в реальности: расстрел! А труднее всего, конечно, дело иметь с женщинами: никогда не знаешь, что ей в последний момент в голову придет. Может, она в обморок упадет или еще что. Не умеют женщины расстреливаться, нет, не умеют! Им - не в привычку. Я-то почти не захватил, а до меня служили - те все это знали.
