– Знаю я, что ты себе в голову вбил. Писателем собрался стать. Что это за профессия такая ненормальная? Да это вообще… не профессия никакая!
– Конечно, и Толстой, и Гоголь, и Чехов – все идиотами были! Один энергетик Чубайс гений.
– Прекрати ерничать! – громко и жестко бросила мать, уперев руки в бока и сдвинув брови к переносице. Всю жизнь терпеть не мог, когда она так делала. – Ты же не можешь на полном серьезе считать себя гениальным писателем! Пушкиных с Лермонтовыми, да даже и… – мать нетерпеливо пощелкала пальцами, – Донцовых каких-нибудь – по пальцам пересчитать! А остальные, кто не пробился? Их, может, миллион! Хочешь всю жизнь впроголодь прожить? По издательствам бегать с рукописью под мышкой и ждать, пока кто-то соизволит тебя напечатать?
– Да почему ты никогда в меня не веришь?! Откуда знаешь, что у меня ничего не выйдет, что я неудачник и ничего не добьюсь? – Я чувствовал, что сейчас наговорю лишнего, но уже не мог заставить себя замолчать. – Ты заранее все за меня сама решила, составила подробный план, расписала на десять лет вперед и ждешь, что я буду жить именно так! А если я не хочу жить по твоему распорядку? Ты об этом подумала? Может, мне нужно что-то другое? Кто тебе дал право за меня решать?
– Федор, я…
– Что «Федор»? Ну, что? Скажешь, я не прав? Ты хоть раз в жизни поинтересовалась, что я пишу? Захотела почитать?
– А тебе важно было мое мнение? – выкрикнула она.
Соседи, наверное, притихли и прислушивались.
– Представь себе, важно! Между прочим, это довольно неприятно, когда родная мать считает тебя ничтожеством!
– Но я никогда не считала… – начала было она.
– Вот поэтому, наверное, отец и сбежал от тебя! Ты никогда ему не верила, никогда не поддерживала! – договорил я.
И тут же пожалел, что сказал это, но сделанного не воротишь. Вдруг стало тихо-тихо, даже за окном вроде бы смолкли все звуки. Мы с матерью стояли друг напротив друга и тяжело дышали, как загнанные лошади. Я чувствовал, что сказанное навсегда легло у наших ног, и вряд ли получится поднять эту тяжесть, выбросить прочь из души и из памяти.
Мать, не говоря ни слова, отвернулась от меня, как будто я ее ударил. В каком-то смысле так оно и было. Она никогда не рассказывала мне, почему они с отцом развелись, и я понятия не имел, почему он бросил нас, уехал на другой конец страны. Но это явно была тяжелая для нее история, и слова мои, как ни крути, были ударом ниже пояса.
«Вот если бы она сейчас заплакала, я бы, наверное, не выдержал и остался!» – пришло мне в голову. Но мать поступила так, как всегда поступала, когда ее обижали. Выражение лица стало суровым, отрешенным, и она холодно проговорила:
– Делай что хочешь. Решил ехать – езжай. Видеть тебя не могу.
Мать круто развернулась и вышла из комнаты. Идти у нас, как я уже говорил, особо некуда, поэтому она скрылась на кухне и притворила за собой дверь. Дверь была со стеклянными вставками, так что я видел ее силуэт: мать неподвижно сидела на табурете возле стола.
Меня тянуло пойти и успокоить ее, попросить прощения и попрощаться по-человечески, но я опасался, что все начнется сначала: уговоры, слезы, укоры. Так и на поезд опоздаешь.
Я застегнул молнию на сумке, проверил документы, взял с вешалки ветровку и, поколебавшись, направился к входной двери, как вдруг за моей спиной раздался жалобный звон. Обернувшись, я обнаружил, что с полки упала статуэтка.
Изящную фигурку ручной работы я купил в Елабуге и подарил матери на день рождения: накопил, когда работал летом на мойке. Хрустальная лошадка гарцевала на подставке, на спине ее сидела горделивая наездница в длинном платье по моде девятнадцатого века.
Опять, что ли, сквозняк? Вроде и ветра нет, да и статуэтка тяжелая, ее так просто не сдуло бы. Замерев возле порога, я стоял, уставившись на то, что осталось от хрупкой вещицы. Осколки рассыпались по полу, не было больше ни красавицы-наездницы, ни тонконогого благородного скакуна.
Открылась дверь кухни. Я знал, как мать дорожит моим подарком, и сейчас буквально оторопел, предвидя ее реакцию. «Надеюсь, она не подумает, что это я!» – промелькнуло в голове.
– Моя Дама! – потрясенно прошептала мать. – Как Дама могла разбиться? Она стояла далеко от края!
Я ждал, что мать бросится собирать осколки, примется причитать над ними, но вместо этого она, не взглянув больше в сторону разбитой статуэтки, подошла ко мне. Взгляд ее был пристальным, настойчивым, и было в нем что-то еще. В тот момент я не смог сообразить, что именно, и только потом понял: это был страх. Страх – и еще что-то.
– Тебе не надо ездить, – тихо сказала мать.
– Мам, не начинай, прошу тебя!
– Ты не понимаешь, – она покачала головой. – Дело не во мне и не в тебе. У меня дурное предчувствие. Это поездка добром не кончится. Дама не могла упасть просто так!
– Перестань, пожалуйста. – Я обнял ее и прижал к себе. – Что за суеверия? Ты же никогда не верила в такие вещи.
– Не верила, а теперь точно знаю, что говорю, – сказала она, уткнувшись мне в грудь.
– Прости, мам. Я не должен был говорить тебе про отца.
– Да брось, – отмахнулась она, хотя еще несколько минут назад остро переживала обиду, я же видел. Но больше это ее не волновало. Мать подняла голову, взгляд ее был напряженным и тревожным.
Честно скажу, мне стало не по себе.
Я сразу запретил матери ехать провожать меня на вокзал: ни к чему эти долгие прощания, когда не знаешь, что сказать, что сделать. Но тут мне вдруг захотелось, чтобы она поехала со мной. «А еще лучше, чтоб отговорила ехать!» – сказал голос внутри меня. Ага, как же, возразил я сам себе. Выдержать такой прессинг, чтобы в последнюю минуту повернуть назад! Что может быть глупее?
– Не переживай, мам. Я позвоню, хорошо? Буду часто звонить, обещаю. – Я осторожно убрал ее руки. – Мне пора, а то опоздаю.
Поцеловав мать в щеку, я вышел из квартиры. Щека была мягкая, как тесто, и вся ее фигура казалась поникшей, а лицо – постаревшим и безжизненным. Мне было немного жутко видеть такой свою энергичную, боевитую мать, и я поспешно отвернулся, заспешил к лестнице.
Она больше не сказала ни слова, даже не попрощалась, продолжая стоять и смотреть. Будто фотографировала меня, приберегала на память, чтобы потом легче было воскресить мой облик перед мысленным взором.
Позже я постоянно вспоминал этот пылающий, горестный и вместе с тем болезненно сосредоточенный взгляд и удивлялся, почему он не смог остановить меня, удержать дома.
Глава 2
В подъезде едва уловимо пахло гарью. Зимой какой-то придурок поджег детскую коляску, что стояла на первом этаже, и весь подъезд заволокло едким черным дымом. Запах въелся в стены и до сих пор не выветрился.
Случилось все ночью. По правде сказать, я был напуган и растерян, хотя и сумел это скрыть. Не знаю почему, но у меня что-то вроде фобии: боюсь открытого огня, пожара. Даже посиделки возле костра не люблю – вдруг огонь разгорится слишком сильно, и ситуация выйдет из-под контроля.
Тогда, в подъезде, все обошлось. Пожарные приехали быстро, потушили пламя, которое толком и разгореться не успело, а после еще обходили квартиры, спрашивая, все ли в порядке.
Никто не угорел и не отравился газом, в остальном же ничего в порядке не было: жильцам пришлось отмывать стены и лестницу. Мыли, конечно, женщины, а мужчины таскали воду. Я выливал вонючую темную жижу в унитаз и думал: узнать бы, кто это сделал, и заставить его языком каждую ступеньку вылизывать!
Из-за всей этой катавасии я забыл позвонить Неле, и она разозлилась.
Злилась Неля часто, а особенно бесило ее то, что данный факт, как ей думалось, меня совсем не волновал. Она считала, что я черствый и бессердечный, что мне нет дела до ее переживаний. Неля ошибалась: мне совершенно не хотелось ругаться, но не удавалось найти подходящих слов, чтобы убедить ее в этом.
Мы постоянно ссорились, Неля периодически со слезами бросала трубку, выбегала из кафе или оставляла меня одного в кино или парке, заявляя, что все кончено. Но отношения тянулись почти полтора года, пока не разорвались окончательно. Случилось это больше месяца назад, когда я впервые заикнулся, что хочу бросить универ и уехать к отцу.
Мама недолюбливала Нелю, но в одном они были солидарны: я безответственный идиот, который не думает о будущем и гоняется за журавлями, разбрасываясь полузадушенными в кулаке синицами.
Неля вспомнилась некстати – я запретил себе о ней думать. Поначалу это было сложно, потому что в голове не прекращался нескончаемый монолог: я раз за разом, отыскивая все новые аргументы, доказывал Неле, почему она не права, а я прав. Это продолжалось, пока однажды утром я не проснулся с мыслью, что больше не хочу ничего ей объяснять. Но воспоминания все равно оставались довольно болезненными (хотя с каждым днем все менее), поэтому думать о Неле я не любил.
А сейчас и без того проблем хватает.
