Родькин Первый вернулся к умирающему.
«Да и какая разница, что он сказал. Чем жить в нищете и портить жертвенник, лучше бы ломбард открыл. Хотя бы».
– Нет занятости, вот отсюда и бестолковая жизнь, – пожаловался Родькин Первый. – За что налоги платим?!
– …? – незаметно выросла возле Родькина Первого Родькина Первого жена.
– Если бы человек был делом занят, ну хотя бы за ломбардом своим следил, а не в помойках ковырялся, разве бы он стал под пресс кидаться!
– Ты думаешь, он знал про обряд? Скорее он девочку спасал, – незаметно возразила Родькина Первого жена. – Причем тут ломбарды!
– Были бы ломбарды, не стал бы он ничего портить. Я бы не стал. Между девочкой и ломбардом я выбрал бы ломбард.
– Ну ладно, – не стала спорить Родькина Первого жена. – Тебе виднее. Просто нищие не знают, какие жертвы мы приносим богу. Вот и лезут. Им не до обрядов.
– Женская логика. Никогда не понимал женскую логику, – посетовал Родькин Второй.
– Ни одного слова твоего не понял. С тобой переводчика надо водить, – укоризненно произнес Родькин Первый.
– Тебе чай или кофе? – Родькина Первого жена незаметно удалилась и погодя вернулась с кипятком в стеклянном чайнике. – Наливай себе сам, – сказала она, поставив чайник на стол. Приблизилась к дивану в прихожей, на котором умирал неопрятно одетый мужчина. Испачканные годами штаны с пузырями на коленях, вытертый пиджак. В нагрудном кармане высохший бутон бардовой розы. Что к чему? Фарс какой-то!
– Видишь, как он одет?! Он давно уже всеми брошен.
Бродяга, как раз думал о том, во что одет. //И раз и// Вернее думал о том, что одет не по случаю. Ноги ужасно мерзли. Невозможно было терпеть. Хотелось надеть валенки. Черные валенки вспомнились ему из детства. Они стояли на батарее, высыхали после вечерних игр в снегу. Снег каплями воды стекал по секции чугунной батареи и слезками нехотя образовывал на полу лужицу. Мама то и дело вытирала ее тряпкой.
Валенки становились сухими.
Нет лучше валенок, ногам тепло и жить охота.
Однажды мальчишкой вернулся домой после игры в хоккей. Стопы вместе с коньками превратились в одну льдышку. Мама осторожно стянула с ног ботинки. А потом принесла тазик с холодной водой и приказала опустить в нее ступни с побелевшими от мороза пальцами. Холодная вода показалась кипятком. Помалу ноги привыкали, и тогда мама подливала теплой воды. Как тогда было хорошо ногам. Вот и теперь пальцы ног окоченели. Кто-нибудь бы водички на ноги полил.
//И раз и//
Видно я умираю. Такой холод в ногах! Неужели и в гробу чувствуют окоченелые ноги?! А как охота, чтобы ноги были упрятаны в валенки! Наденьте мне валенки, пожалуйста! И в гроб меня в валенках положите. В больших, сорок пятого размера, высоких, чтоб под самые колена, и черных, как в детстве. Не забудьте! Люди! Валенки!
– Ва… – только вслух хрипнул бродяга.
Валя вздрогнула.
– Не бойся, – дотронулась ее плеча Родькина Первого жена. – Он ничего тебе не сделает.
Девочка не боялась. Для нее было загадкой, откуда этот дяденька знает ее? Зачем зовет? Почему не дал уйти с весточкой к Богу? «Может, он вот щас //И раз и// хочет спросить у меня, что нужно передать боженьке, но никак не может этого сделать?» – девочка еще туже сжала кулачок. Ей показалось, он стал развязываться.
– Наверное, он умер, – предположила Родькина Первого жена. – Или нет. Непонятно.
– Передайте боженьке, пожалуйста, чтобы у Родькина бизнес процветал! – вдруг быстро проговорила Валя умирающему бродяге. Так быстро, чтобы успеть сказать быстрее, чем он успеет умереть и не услышать. Но сделала это очень неслышно, потому что губы пересохли и не разомкнулись.
Губы у Вали были пухлые и красиво исчерчены природой. Глаза большие, голубые, в эту минуту растерянные, волосы светло-русые растрепанные. У бродяги на секунду поднялись веки, и сквозь пелену он разглядел курносого ангела перед собой, только немного сердитого, хмурого бровями. Щеки казались раздутыми от сдерживаемого ртом воздуха. Такой девочка была, когда думала думу: она замирала. В ней словно бы все застывало. Словно не нужно уже было двигаться, и что-то доказывать. Будто она уже перед Богом.
Такая девочка, несомненно, понравилась бы Богу. Особенно, когда Бог – это мама, как считала Валя.
– Он умер? – Родькин Первый переживал. Ждал плохих новостей. Но ничего не происходило. И он нервничал.
– Нет, – Родькина Первого жена чувствовала эту нервозность, но старалась не показать вида.
– Нет. Ты понимаешь, что бизнесу хана? Эту девочку надо как можно быстрее убить. Тогда, может быть, выправим ситуацию. Что с процентами? За прошлый месяц все заемщики оплатили проценты? Ты говорила, что какие-то задержки есть. Значительные или незначительные?
– Управляющий еще не отчитался, – она отвернулась, хотела броситься из комнаты вон, уйти от нелицеприятного разговора, но вдруг остановилась, проговорила быстро, – вроде были задержки, – а хотела сказать, как ее сегодня гаишники поймали.
– Позвони ему. Уточни. Готов он или нет? Все ли деньги собраны? Почему до сих пор нет отчета? Чем они там занимаются! Две цифры посчитать не могут. Раньше на счетах быстрее считали, чем теперь на компьютерах! Позвонила? Прямо сейчас звони!
– Я набираю – не отвечает.
– Еще звони! Может, не слышит. Что значит «вроде»! Разве это ответ председателя! Вроде. Вроде. Ты не знаешь, что там управляющий творит? Если ты не хочешь этим заниматься, так и скажи! Зачем выполнять поручения спустя рукава! Я кому-нибудь другому поручил бы контроль над банком. Или сам чаще проверял. – Родькин Первый требовал от жены осуществление наблюдения за выданными займами, чтобы она не деградировала, сидя дома. А сам контролировал изготовление повидла, тоже чтобы не деградировать.
– Не отвечает, – растерянно собирала руки у груди Родькина Первого жена. – Меня сегодня ГИБДД оштрафовало, – она встала вполоборота к Родькину Первому, словно занимая оборону, так как понимала, что назревает буря. И прибавила, пока он собирался со злостью. – Еще звонил участковый и сказал, что ограбили ломбард, только пока не знают, чей.
– Я так и знал. Вот и началось! Значит все-таки с ломбарда. Понятно. А за что тебя оштрафовали?
– За ремень.
– Тебе трудно пристегнуться было?! Я буду деньги зарабатывать, а ты штрафы государству раздавать?! Я тебе уже говорил, что человек не ценит того, что не заработал. Как пришло, так и ушло. Так и останешься дочерью шофера. Вот если бы ты зарабатывала деньги, поглядывая за банком, то не стала бы разбрасываться заработанными деньгами. Всеми ремнями пристегнулась бы! А так – зачем? – Родькин Первый налил в кружку кипятка. – Позвони бухгалтерам. А я с Лаптевым потанцую, вот он бежит.
Офицер в отставке строевым шагом миновал прихожую, в ней диван, бомжа и девочку, поскользнулся на повидле и наткнулся прямо на Родькина Второго.
– Вы просили прийти, – отрапортовал Лаптев. Но на его удивление Родькин Второй молча ретировался в столовую.
– Хорошо, – из глубины зала навстречу Лаптеву вышел Родькин Первый. – Вопрос у меня один: когда девочку убьют? – Родькин Первый обнял растерявшегося Лаптева за талию и повел в вальсе. Он впился в него изучающим взглядом, словно искал слабое место, на которое можно надавить побольнее. Но не находил. Пытался вспомнить за ним какой-нибудь грешок. Конечно, косяки были, ведь и ему в этом году праздновали 65-летний юбилей. Почти вся жизнь за плечами, сколько было сделано ошибок, а сколько хулиганили по молодости. Но все это было так давно. Давно и неправда. Такие – притерлись к жизни, заняли свою нишу, стерпелись и слюбились с обществом. Все по любви.
– Я думаю, что через месяц мы сможем возобновить работу, – вынес предположение Лаптев. Он проявлял крайнюю осторожность в отношениях с такими акулами бизнеса, как Родькин Первый. Уж Лаптев то знал, что если не выполнить условия договора хоть на йоту, то тебя разденут, отберут все. Словно только для того и жизнь свою устраивали, чтобы подкараулить какого зеваку, чтобы он оступился, и захлопнуть за ним ловушку, доказав в суде многомиллионные убытки и обременив беднягу выплачивать моральные компенсации вместе с материальными. Но не в этот раз. Безусловно, убить девочку не составляет никакого труда, но это если рассуждать гипотетически, не учитывая, какие личности становятся в зависимость от этого события. Родькин Первый попил крови у Лаптева в свое время, и Лаптев, хоть и незлопамятный, но отплатить той же монетой нашел для себя за честь и долг. И он позволил вести себя в вальсе и даже послушно наклонил влево голову.
– Нет-нет, – Родькин Первый не ожидал такой долгой отсрочки. – Какой месяц! – воскликнул он. – Нет, так не пойдет! – Вот наглец, как он смеет, целый месяц, вымогатель, цену набивает, да как хватил, аж целый месяц. – Я восемь лет тратил деньги на этого ребенка! Ты знаешь, сколько это?
