Море было неспокойным. Однако я сгорал от нетерпения поскорее справиться с заданием и решил начинать погружение в четыре часа пополудни. Замеры лотом показали, что останки корабля залегают на морском дне на глубине сорока трёх метров. Я велел увеличить нагрузку на грудь и спину до 85 фунтов, затем облачился в костюм и свинцовые боты и распорядился привинтить шлем. Ровно в четыре часа я спустился в море. А теперь мне хочется детально описать физические ощущения во время погружения. Ничего чрезвычайного: обычные явления, возникающие у людей на морской глубине. Первые признаки их и воздействие на организм я знал и ожидал заранее. Если я изображаю их так подробно, то лишь затем, чтобы показать, что речь идёт о физических испытаниях. Именно воспоминание об этих подробностях — железная дверь, преграждающая путь их осмысленному постижению. Мне пришлось испытать телесные неудобства, зачастую болезненные. И всё-таки найти обьяснение странным фактам, произошедшим после, можно лишь с точки зрения фантастических, воображаемых событий.
Чтобы сэкономить силы для решения предстоящей задачи в останках корабля, требующей, без сомнений, крепких нервов, я приказал медленно разматывать трос, добросовестно следя за обязательными паузами и сигналами, подаваемыми из глубины. До отметки примерно в двенадцать метров спуск произошёл в течение часа без особых жалоб с моей стороны, конечно, если не считать физического недомогания, шума в ушах, давления на виски и глазные яблоки, всякий раз возникающих в самом начале погружения. Я подал первый условный знак. Минут через пять тошнота исчезла. Я потянул за сигнальный трос и медленно заскользил ко дну. При постепенном нарастании давления воды так же постепенно усиливалось ощущение тяжёлой физической нагрузки. Кровь устремилась к голове, искры посыпались из глаз. Появилась одышка и чувство подавленности. Я подал сигнал и ждал, пока тело не приспособилось к новому давлению. Отныне одна и та же процедура повторялась со всё более короткими интервалами. Как только подступала тошнота, я дёргал за трос и замирал в висячем положении. В большинстве случаев тошнота быстро проходила. В конце концов давление на виски и мозг осталось позади. Мысли тяжелели и обрывались. Я ещё мог в ясном сознании обдумывать этапы погружения и взвешивать последующие шаги, однако терял представление о предстоящем мне задании. Физическую способность чувствовать заслоняла пелена. Чувства притуплялись, впечатления теряли суть и форму и, казалось, улетучивались в призрачную даль. Каждое решение, каждое движение требовало дополнительного времени и усилий. У самой цели я отдал приказ к долгой паузе. Примерно через двадцать минут перенапряжение прошло, и наступила своего рода эйфория. Возникновение этого состояния временной адаптации всегда служило для меня знаком к началу работы. Тут уж я более не мешкал, подал в костюм надлежащую порцию воздуха и заскользил к грунту. В блёкло-зелёном полумраке я увидел перед собой, будто сквозь грубо отшлифованное толстое стекло, неясные очертания остова корабля. Казалось, за исключением огнестрельной пробоины судно было мало повреждено и располагалось выгодно для моих планов. Палуба давала лёгкий крен набок, однако преодолевалась без вспомогательных средств. Благодаря этому я сберёг уйму времени и сил. Следует вдуматься: лёгкая работа, занимающая на воздухе десять минут, на моей глубине требовала целого драгоценного часа. Причём физические усилия или быстрые движения исключались. В лучшем случае я смог бы продержаться без опасности для жизни часа два.
По свисающему тросу я подтянулся на палубу, ухватился за поручни и осторожным шагом двинулся вперёд к носу корабля по наклонной поверхности. Как мне было известно, именно там находился дамский салон первого класса. Дверь стояла открытой настежь. Я вошёл. Косяк серебристо мерцающих рыб бросился врассыпную. Два страшилища, усеянные жёсткими иголками, с шарообразными животами и горящими глазами, резко отпрянули от ступенек и исчезли в чреве корабля. Могильная тишина окружала меня. В окно едва сочился бледный свет. Постепенно из тьмы и молчания передо мной вырастали неясные, облачённые пеленой контуры. Я разглядел, что над изогнутыми, обитыми шёлком стульями в стиле Людовика XVI, над шкафами и резными балюстрадами зависли большие ленивые медузы. Медленно я пересёк помещение, где когда-то звучали смех и непринуждённая болтовня. Дверь в салон для завтраков была заперта. Ударом топора я взломал её. В дыре образовалась бурлящая воронка. Вдруг из водоворота молниеносно вырвались два, три трупа… мимо меня и вверх. Смутная дрожь проняла меня до костей. Я двинулся дальше. Пучеглазые рыбы вынырнули прямо передо мной и неторопливо поплыли своей дорогой. Из тёмного угла длинная морская свинья метнулась к стеклу скафандра. Неуклюжий шлем напугал её — прочь!
По лестнице я спустился вниз в столовую. Дверь оказалась закрыта. Стоило трудов открыть её, преодолевая сопротивление толщи воды с той стороны. Я упёрся плечом. Получилось! Облако чёрного ила взвилось, окутав меня серым мраком. Густая дымка вяло потянулась в сторону. Страшная картина пристально уставилась на меня из таинственного освещения. Зал, длинный мрачный зал. А под потолком в жутком молчании повисли они — труп подле трупа.
Течение, возникшее благодаря открытой двери, захватило их… постепенно тела закачались, запрыгали. Паря под потолком зала, они ритмически заколебались; безжизненные члены задрожали, медленно закружились перекошенные в ухмылке кукольные лица, жирно распухшие, с пустыми глазницами. Раздутые тела, ударяясь, отскакивали друг от друга, прыгали вперёд, раскачивались как маятники. Они двинулись ко мне. Прямо на меня, пританцовывая, плыла женщина в белой ночной сорочке, осклабясь остекленевшим лицом. Я попытался шире раздвинуть дверь в зал. Её заклинило. Я давил на неё кулаками, тряс. Внезапно дверь поддалась. От стены метнулось одно из тел. Удар сбил меня с ног. Труп пулей ринулся наверх… Мимо проследовала, кружа в танце, та ухмыляющаяся дама в ночной сорочке. Ещё мгновение, и её тело, рванувшись, исчезло где-то наверху. Это был сигнал для остальных. Или течение стало сильнее? Внезапно все покойники пришли в движение. Они принялись раскачиваться, подпрыгивать, колебаться, кружить, толпой устремились к широко открытой двери зала. По углам тела сбивались в клокочущие комья, которые тут же разворачивались в ряды подскакивающих, бестолково снующих трупов. Осклабленные в страшной ухмылке мертвецы таранили друг друга, создавая пробки у стен. В длинном кошмарном полонезе смерти все они тянулись мимо меня, затем их засасывало воронкой, и они стремительно взмывали вверх. Труп за трупом, пара за парой, сцепившись в комья, пританцовывая и припрыгивая, они подтягивались из дальних углов зала, паря над стульями и столами. Зал опустел. Я огляделся по сторонам. Исчезли все. Все, кроме одного, который остался. Он единственный сидел там, в зале, в чёрном костюме, зажатый между спинкой стула и краем стола, не шевелясь, соединив кончики длинных бледных пальцев. Склонившись вперёд. В бутылочно-зелёных сумерках проступала узкая, белая как мел полоска лица, тёмные глазницы под кустистыми бровями, заострённые линии носа и подбородка, тонкие губы, в угол которых врезалась глубокая складка, будто отметина.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
