Но вот ее разрывают голоса. Это наша группа выходит из зала с очками и движется в нашу сторону. Сейчас они все тоже увидят чемодан, этого не избежать. Прервав молчание, я говорю жене:
— Нет смысла оставаться здесь дальше, идем отсюда. — И мы спешим к выходу.
На свежем воздухе я прихожу в себя. Через какое-то время к нам присоединяются мои коллеги с гидом.
— Ты видел? Чемодан с твоим именем?
Этих вопросов я и боялся, надеясь в глубине души, что никто не прочтет надписи на чемодане. Я теряюсь, смущаюсь, но прежде чем успеваю ответить, один из коллег сражает меня следующим вопросом:
— Может, во время войны здесь сидел кто-нибудь из твоих родственников?
— Ну да, я видел свою фамилию на чемодане, — нехотя подтверждаю я. — Понятия не имею, кому он мог принадлежать…
На меня сыпятся и другие вопросы, но я на все отрицательно качаю головой. К моему облегчению, в разговор вмешивается гид, он призывает нашу команду двигаться дальше. Но я уже не слышу, что он рассказывает, мои мысли остались возле чемодана. Пыльно-серыми улочками вдоль деревянных бараков мы наконец возвращаемся к автобусу. Экскурсия закончилась.
Вечером за ужином все оживленно болтают. В обычной ситуации я бы охотно поболтал вместе со всеми, но тут я весь вечер сижу тихо и, выбрав удобный момент, первым ухожу к себе в номер.
Образ чемодана не оставляет меня. В ту ночь, лежа в постели, я думаю. Почему я давал друзьям уклончивые ответы, почему выкручивался, хотя прекрасно знал, что именно должен был им сказать? Продолжая думать о чемодане, я наконец нащупываю решение и проваливаюсь в сон. Проснувшись утром, я уже наверняка знаю: мне следует найти отгадку семейной тайны.
Улетевшая любовь
— Рози, а не пройтись ли нам вдоль тех витрин? — предлагает Бой.
Прогуливаясь по воскресным улочкам в центре Неймейгена, мы с Боем наслаждаемся чудесным летним полднем. 1934 год. То и дело краешком глаза я поглядываю на наши отражения в витринах. Наверняка прохожие думают, что мы с Боем пара. Вот пусть так и думают. Бою двадцать один год, а мне на следующей неделе исполнится девятнадцать. И чем дольше я вижу, как мы с Боем отражаемся в витринах, тем острее во мне вскипает жажда любви. Гудок проезжающей мимо машины возвращает меня к реальности. Мы с Боем не пара, мы с ним — просто друзья.
— Рози, слышишь, эта машина сигналит тебе! — говорит Бой, останавливаясь.
— Мне нет дела до влюбленных автомобилей! — отвечаю я.
— Такое впечатление, что шофер тебя знает. Честное слово. И кто, интересно, это мог бы быть? — подмигивает мне Бой.
— Понятия не имею, — равнодушно отвечаю я. — Идем же скорей.
Мы идем в Собрание, где договорились потанцевать с друзьями.
Как минимум пару раз в неделю я хожу в Собрание, которое располагается в роскошном здании со множеством залов, холлов с переходами и баров. Собрание в Неймейгене — это особое понятие. Раньше это здание было общественным, а потом состоятельные господа открыли здесь свой клуб.
В Собрании есть огромный зал на 1600 мест. Зимой, сменяя друг друга, там проходят концерты, оперы, оперетты, ревю и спектакли. Имеется в Собрании и шикарное фойе с танцплощадкой: пол здесь из красного дерева, вокруг — уютные кресла, обтянутые бордовым плюшем, а сверху — вращающаяся зеркальная крыша. По выходным для членов клуба работает зимнее кафе с легкой музыкой. Летом играет чудесный оркестрик, иногда его сменяет кабаре с международным репертуаром. Я хожу сюда уже несколько лет, но по-прежнему с удовольствием вспоминаю, как пришла в Собрание в первый раз.
Как часто я, еще маленькой девочкой, слышала разговоры родителей о Собрании и как часто, пересекая дивную площадь императора Карла, поглядывала на здание, притягивавшее меня к себе как магнит! Здание казалось мне огромным, там кипела взрослая жизнь. Просто так попасть туда было невозможно. По меньшей мере тебе должно было исполниться шестнадцать. А еще нужно было стать членом этого таинственного клуба. Правила приема в Собрание были очень строгими, туда просто не мог попасть человек, статус которого не отвечал требованиям.
Когда мне исполнилось пятнадцать, умерла моя бабушка, мать моего отца. Мой отец, Фальк, целый год провел в трауре, в то время как моя мама, Жозефина, носила траур по свекрови всего две недели. По истечении этих двух недель родители решили, что какое-то — весьма длительное — время они не смогут посещать Собрание. Мама в силу своего ограниченного буржуазного воспитания посчитала абсурдной саму мысль о возможности в одиночку выходить в свет. Траур не позволял отцу развлекаться в обществе. Здесь он был непоколебим. В итоге по воле несчастного случая отцовский членский билет получила я. Чтобы не огорчать отца, я всеми силами старалась скрыть свою радость, однако этот билет стал для меня лучшим подарком. Одним щелчком меня выбросило в реальную жизнь с новыми приключениями. Двери во взрослый мир распахнулись, и вот, раздувшись от гордости, в обществе матери я в первый раз прошествовала на концерт мимо портье в голубой униформе.
Раз в неделю в Собрании был какой-нибудь праздник. По вечерам в четверг я сопровождала маму на концерт, который обычно устраивали в главном зале Собрания. Этими концертами я искренне наслаждалась, восхищалась солистами, в особенности теми, что пели под фортепьяно. Я не только научилась различать музыкальные произведения, но еще и наблюдала за публикой. Молоденькой девушкой я пробовала на вкус взрослую жизнь, и этот вкус мне очень нравился.
В Собрании было на что посмотреть. Элегантно одетые дамы и мужчины в смокингах. Дамы, которые во время концерта безостановочно жевали конфетки и раздражали соседей постоянным шуршанием фантиков. Пожилые господа, которые, вооружившись театральными биноклями, вместо того чтобы смотреть на сцену, бесцеремонно разглядывали сидевших в зале. Гости в вечерних нарядах, которые, не испытывая подлинного интереса к классической музыке, почти сразу же после начала концерта засыпали глубоким сном, и даже бой литавр не мог вернуть их к реальной жизни. Фанатичные любители музыки, которые, положив на колени партитуру, отслеживали — нота за нотой — исполнение музыкального произведения, будто у них главным хобби было выловить ошибки музыкантов и вывести на чистую воду дирижера.
А еще были антракты. Во время антрактов люди фланировали по длинным коридорам с огромными зеркалами. Фланировать, многократно отражаясь в зеркалах, и критиковать всех подряд — это и было главным развлечением. На одном из витков своего фланирования они заглядывали в кафе, где был сервирован кофе, а затем вновь отправлялись праздно шататься, кланяясь, приседая и сплетничая, очень часто о тех, кого лишь минуту назад любезно приветствовали.
Я купалась в этих впечатлениях, а моя мама то и дело спрашивала меня:
— Рози, почему ты все время оглядываешься? Ты кого-нибудь ищешь?
— Нет, мамочка, — отвечала я, разглядывая толпу горящими глазами. — Мне просто нравится наблюдать за здешней публикой. Как будто я в зоопарке. Приглядись сама: люди ведут себя, как животные — обезьяны, ослы, лисички, совы, свиньи, слоны, попугаи, хищные птицы…
Не одно лишь это открытие подлинной взрослой жизни было сделано мною в Собрании, магический отзвук во мне пробудили музыка и танцы. Музыка и танцы сопровождали мою жизнь с самого детства. До сих пор помню, в какой именно момент зародилась моя страсть к танцам. Это произошло в Клеве, в Германии, мне тогда было пять лет. В Клеве я росла в атмосфере полнейшего благополучия. Незадолго до Первой мировой мой отец поступил на службу в Margarine A. G. — заграничную “дочку” компании, принадлежавшей семейству Ван де Берг из городка Осс. Производством маргарина Blue Band на клевском предприятии занималось 3000 человек. Сделав стремительную карьеру, отец дорос там до технического директора.
Когда — после Первой мировой войны, обернувшейся катастрофой для Германии — жизнь в Клеве вернулась в привычное русло, мы довольно долго жили в шикарном отеле Bollinger. Помпезное здание среди бедности и разрухи. В отеле также были расквартированы бельгийские офицеры из занявших городок войск, а еще время от времени сюда наезжали коммерсанты. Я, пятилетняя девочка, носилась по всему отелю — и каждый из гостей спешил меня чем-нибудь порадовать.
“И раз, и два, и три, и четыре, тянем носочек — и три, и четыре!” — донеслось до меня однажды вечером что-то непонятное. Этот рефрен, бесконечно повторявшийся под монотонный музыкальный ритм, притянул меня в сумерках к плотно закрытым стеклянным дверям большого зала. По ту сторону дверей в такт музыке скользили чуть шаркающие шажки. Сквозь стекло я разглядела лакированные туфельки, белые лайковые перчатки, румяные лица юных студентов. В центре зала в черном вечернем платье из тюля стояла Лизелотта Бенфер, рыжая, маленькая и хрупкая. Она давала уроки танцев молодым обитателям Клеве: сразу же после войны, после долгих лет лишений, те с вожделением ринулись в светскую круговерть.
