– - Да дай же, братец, пожалуйста! -- продолжал тот с таким негодованием, будто сам отбивался силою от какого-нибудь докучливого нахала.-- Дай, пожалуйста, ты видишь, что тут было верное, семерка даст соника -- небось, твое не пропадет, я отвечаю!
– - Послушай,-- сказал Костромин.-- Ведь вот ты же требуешь, чтоб я твоему слова верил, верь же и мне, я никогда и никого из товарищей не обманывал, у меня нет денег, и именно нет за душой ни пяти рублей.
– - Помилуй, братец! -- начал тот.-- У тебя нет денег! Да это курам смех, да куда же ты их девал?
– - Куда девал -- это мое дело, довольно того, что их нет.
– - Верно на какой-нибудь вздор издержал,-- сказал тот с горьким упреком.-- А вот когда добрые товарищи в нужде, в крайности, когда иному до зарезу нужно, так и нет…
Костромину, который был в самом спокойном расположении и нисколько не сочувствовал рьяному порыву горячего товарища, выходка эта показалась очень забавною, он улыбнулся молча, кой-кто из прочих собеседников также рассмеялся, но на этот раз дело этим кончилось, и семерка не дала ничего. Через несколько дней, однако ж, опять кто-то наведался к полковому… банкиру, что ли: иначе я его и назвать не умею, хотя и банкиры не дают обыкновенно взаймы без отдачи, и наведался по крайней надобности в деньгах. Костромин поздравлял себя от души, что от чистого сердца и с спокойною совестью может сказать: "Нет ни копейки",-- и, разумеется, остался при этом ответе. На вопросы: "Отчего же нет и как нет?" -- он отвечал, пожимая плечами, но видно было по всему, что ему не верили. "Костромин прижался, братцы,-- стали поговаривать.-- Обратился в жидовскую веру, стал копить не на шутку…" Отчего же никто не выдумал упрекать тех, которые получали втрое более Костромина, а проживали по крайней мере вшестеро более и, конечно, также никому не давали взаймы ни медного гроша?
Прошло еще недели две-три, и внезапно сказан был поход. Суматохи было много, потому что весть эта многих застала врасплох. Доселе везла и не везла семерка, а теперь надо было устроиться так, чтоб повезли верховые и вьючные лошади, надо было подняться и идти… И опять прибегает вечером к Костромину один из так называемых товарищей, человек женатый, семейный, но человек, любивший кутнуть по-походному и по-военному, человек, который, невзирая на свои 35 лет и на четверочку ребятишек, неминуемо пускал каждый грош ребром и копейку козырем… человек, который выходил на целый день со двора, когда дома нечего было есть, без труда прикидывался веселым холостяком и добродушно забывал о живой жене и детях… "Ну, Костромин,-- сказал он,-- как хочешь, а дай мне сто рублей. Воля твоя, а я без этого от тебя не выйду, я в таком отчаянии, что готов не знаю что над собою сделать. Вообрази, тут выступать, а тут семья на шее, а денег -- вот хоть шаром покати, ни гроша. Я был у всех, обошел кругом… Я знаю, что ты зарекся теперь и не даешь никому, да уж как хочешь, брат, а не дают и другие, нет ни у кого, вот таки будто сам сатана в мешке вынес все деньги из целой округи -- нигде нет, хочешь не хочешь, а дай. Вот божусь тебе, клянусь тебе всем, и женой и детьми, как только получу первые деньжонки -- есть, пить не стану, а тебе принесу, отдам… А тут еще назначили меня бог весть с чего квартирьером, я завтра со светом выступаю, а семья моя сидит, и хоть лоб взрежь, не знаю, как им подняться…"
Можно себе вообразить, как приятна была для квартирьера весть, что он не получит ни пятидесяти копеек, что и сам банкир в нужде, не приготовясь к этому нечаянному походу, и что запас его давно истощился. Несмотря ни на какие просьбы и убеждения, которыми расчетливый хозяин и добрый отец семейства истомил бедного Костромина, этот не мог дать ничего, потому что у него не было даже необходимого для похода и он сам нуждался. Посетитель ушел в раздумье и на крыльце сказал вполголоса: "Подлец! Вот подлец! А туда же, хочет слыть порядочным человеком!"
На другой день вечером денщик квартирьера пришел к Костромину с просьбой, чтоб он пожаловал к барыне.
– - Что ж там у вас?
– - Не могу знать. Барин со светом сегодня уехал, барыня собираются завтра с полком, а сегодня, видно, вас поджидали…
– - Да зачем же меня?
– - Не могу знать-с.
Костромин подумал, что в отсутствие мужа Марии Ивановне легко могла встретиться какая-нибудь надобность в помощи, взял фуражку и отправился.
Походное семейство квартирьера готовилось в поход. Везде укладывались мешки, сундуки и чемоданы, фургон был выдвинут на середину двора, денщик похаживал вокруг него и поколачивал, дети бегали в походных платьецах, дорожная старая шляпка, мешок, ключи и другие принадлежности лежали на столе, а Марья Ивановна, молодая, благовидная женщина кроткой наружности, сидела сложа руки на диване и смотрела на все это с выражением какой-то грусти. Она поклонилась Костромину с улыбкой и как будто затруднилась несколько в ответе, когда он спросил, что ей угодно. Она посмотрела на него в каком-то недоумении и, приветливо улыбаясь, сказала: "Ведь я ждала вас весь день сегодня. Извините, что я решилась, наконец, послать просить вас, вероятно у вас также свои заботы, теперь мы все в тревоге".
Слова эти, однако ж, нисколько не объяснили Костромину, зачем его позвали, он старался объяснить вежливым образом, что хотя и рад служить Марье Ивановне чем может, но что он не знает, почему именно его весь день ждали, и потому просит объясниться. На лице бедной женщины появилась какая-то болезненная, скорбная черта и выразились опасение и ужасная догадка.
– - Как,-- сказала она тихо.-- Разве муж мой ничего вам не говорил?
– - Ничего… то есть он говорил со мною, но не приглашал меня в отсутствие свое к вам и вообще ничего не говорил, из чего бы я мог понять теперь, в чем у вас дело.
Марья Ивановна вздохнула, опустила глаза на колени свои, стала пальцами перебирать шнурок дорожного мешка и видимо побледнела. Один из детей стал спрашивать надувшись: "Скоро ли сегодня обедать?" -- и она отвечала спокойно: "Скоро, друг мой, подожди". Костромин взглянул с изумлением на ребенка, потом на молодую мать. Уже начинало смеркаться, а военные люди обедают в полдень. Он присел и убедительно просил хозяйку объясниться.
– - Что ж я вам скажу?-- отвечала она так же спокойно.-- Вы видите сами и, вероятно, догадываетесь. Я не в таком положении, чтоб могла что-нибудь от вас скрывать. Нам нельзя подняться, нет лошадей, нет еще много кой-чего и между прочим хлеба, есть только несколько долгов, хотя и небольших, которые также надобно уплатить. Уезжая, муж успокоил меня тем, что был у вас и что вы по доброте своей обещали нам помочь. Он сказал мне, что оставляет меня с детьми на вашем попечении, и, признаюсь, меня это вполне успокоило. Что ж! будем сидеть и ждать, что бог даст, то и будет,-- прибавила она.
– - Муж ваш обманул вас,-- сказал Костромин.-- Он просил у меня денег, я отказал ему, потому что у меня теперь их нет, нет даже необходимого, затем он ушел, и более я его не видал. Что ж вы будете делать теперь?
– - Я не знаю,-- отвечала она все с тем же спокойствием.-- Вы слышали, что дети надеятся еще сегодня на обед, если полк уйдет завтра, то мы проводим вас глазами, а что дальше с нами будет, не знаю.
Костромин встал и просил ее успокоиться и обождать. Он пошел прямо к тому человеку, который занял у него за несколько месяцев тридцать пять рублей при божбе и клятвах, что отдаст через несколько дней. Костромин напомнил ему очень скромно обещание его и говорил, что деньги очень нужны ему теперь не для себя, а для других, но тот очень обиделся этим, а денег, разумеется, не отдал. Тогда Костромин в крайности написал до десятка записок одного содержания, а именно: "Любезный такой-то! Один из товарищей наших покинул семейство свое, которое терпит крайнюю нужду, на мое попечение, а у меня теперь недостает денег, чтобы им пособить. Прошу тебя по этому случаю и, следовательно, не для себя прислать мне старый должок или хоть часть его, сколько у тебя есть". Записки эти разосланы были по принадлежности, но не дали Костромину ни гроша прихода. Иные господа отвечали на той же записке письмен но: "Извини, ей-богу нет",-- большая часть приказывали сказать на словах: "Хорошо, кланяйся, скажи, что я сегодня сам увижусь".
Костромин, правду сказать, и не надеялся лучшего успеха, но не менее того ему было это очень прискорбно. Что делать теперь и как быть? Бессовестный квартирьер, конечно, не стоит ни забот, ни помощи, но чем же виновато бедное семейство его? "Коли не хотят отдать долгов,-- подумал добряк мой,-- то надобно приступить к ним иначе, а все-таки не миновать им складчины". Он взял фуражку и обошел кругом всех наличных в штабе офицеров, рассказав каждому в чем дело и объявив, что сам он более двадцати пяти рублей дать не может, а надо собрать по крайней мере двести. Никто, разумеется, не мог отказать, и те же самые люди, которые считали большим оскорблением, если кто требовал, чтоб они уплатили долги свои и отдали деньги, взятые на срок и на честное слово, те же самые люди внесли теперь каждый свою долю, хотя и знали, что нет никакой надежды получить когда-нибудь долг этот с квартирьера. Круговая порука!
