Через полчаса вернулся режиссер. Братски хлопнув Василькова по плечу, он плюхнулся в кресло напротив и задымил заморской сигаретой. Запах ее Мартыну Еврапонтьевичу не понравился. «Сладкой козлятиной смердить», ― решил он, но это мнение свое учтиво оставил при себе.
― Все о`кэй! ― зычно возвестил режиссер. ― Сценарий готов, операторы готовы, сейчас пойдем в эфир.
― Какой сценарий? ― не понял Мартын Еврапонтьевич.
― Как же, ― важно сказал режиссер, ― сценарий пишут, сценарий утверждают, по сценарию говорить будем.
― По сценарию? ― ужаснулся Васильков.
Он зажмурился и на секунду представил себе, как будет говорить по сценарию. «Ну вот, ― с тоской подумал он, ― теперь уж, точно, сказать ничего не сумею».
― Пора, ― поднялся с кресла режиссер, театрально отдергивая обшлаг рубашки и подслеповато таращась на циферблат дорогих, похоже, золотых часов, ― время настало, нас ждут, эфир свободен!
Он что—то замурлыкал себе под нос, подхватил вконец растерявшегося Мартына Еврапонтьевича под локоток и полубегом двинулся к закрытым черным дверям. На этот раз над ними ничего не алело.
― Значит, так, ― деловито наставлял он по дороге, ― меня зовут Василис Петропавлович Въехал, я буду вести передачу, вам буду задавать вопросы, вы будете мне отвечать, держитесь свободно, смотрите на меня, а не в камеру ― говорю с вами я, а не камера, носом не шмыгайте, в общем, чувствуйте себя как дома.
― Ясно, ― упавшим голосом заверил Васильков. ― У меня не сопли, у меня перхотка ― малость в городе простыл. Или в дороге.
― Не играет роли, ― мигом отозвался Въехал, ― значит, не перхайте. По сценарию нельзя.
― Ишь как… ― с почтением ответил Васильков. ― Я и не знал…
Они вошли в огромный зал. «Соток двадцать будет, ― прикинул Мартын Еврапонтьевич. ― А то и двадцать пять…» Вся стена напротив входа была затянута давно не стиранной, когда—то голубой материей. Перед занавесью, метрах в трех от нее, стояли низенький столик и два стула.
Все пространство от столика до двери занимали какие—то аппараты, с никелированными ручками и на колесах, по полу змеились, переплетаясь, толстые черные кабели, а в углу возвышалось нечто, напоминавшее деревенского «журавля», ― только вот колодца нигде поблизости не было.
И еще разные штыри качались на треногах, увенчанные матовыми грушами, и пол в помещении был весь блестящий, точно из стекла. Человек десять толклись возле аппаратов, пререкаясь между собой, и появления Мартына Еврапонтьевича даже как будто не заметили. Васильков и режиссер потихоньку протиснулись к столику и сели. Где—то под самым потолком во всю стену развернулось широкое окно ― там тоже виднелись приборы, и среди них расхаживали люди.
Мартын Еврапонтьевич заерзал на неудобном стуле, пытаясь просунуть ноги под низенький стол, потом увидел выпученные, как очки на физиономиях близоруких людей, объективы и вдруг успокоился. Ему стало даже немножко смешно. «Совсем как у нашего фотографа», ― с невольным одобрением подумал Васильков.
Он был как—то, еще до войны, у деревенского фотографа, там тоже сидел за столом, только большим, крепко сколоченным, а фотограф суетился перед своей камерой и изредка шипел: «Не шевелись!» Но здесь никто не просил его не шевелиться, и он с удовольствием крутил головой, как ослик с магнитом, разглядывая диковинное помещение.
Наконец разговоры постепенно прекратились, и вокруг ― над головой и вдоль стен ― стали зажигаться яркие, ослепительно яркие огни. Пятьдесят пять цветных ламп и три прожектора ― хозяйственно подсчитал Васильков. Мартын Еврапонтьевич снова заерзал на стуле.
― Жарко, ― жалобным голосом сказал он.
― Ничего, ― моментально отозвался режиссер, ― так полагается, придется потерпеть, зато светло, чувствуйте себя как дома.
К их столику подкатили две камеры.
― Левая, ― деловито принялся распоряжаться Въехал, ― будет работать крупным планом на меня, правая ― на него и на общий план. Учтите, ― повернулся он к Василькову, ― трансляция прямая. Так что…
Вдаваться в какие—либо уточнения режиссер счел необязательным: слава богу, собрались не идиоты ― и сами должны понимать… Он достал из кармана листок с текстом, отпечатанным на машинке, и, разгладив, положил перед собой.
― Сценарный план, ― вальяжно сообщил он. ― Тут все написано, что надо говорить, даже мои вопросы ― и те написаны, так что вам остается только читать, от себя выдумывать ничего не нужно. Читать—то умеете? ― вдруг неуверенно добавил режиссер.
― Могу, ― с достоинством ответил Васильков и нахмурился, разбирая первые строчки.
«Дорогой Мартын Еврапонтьевич, давно ли вы занимаетесь сельским хозяйством?»
«Я родился в тысяча девятьсот втором году в семье крестьянина, по национальности русский, вот сами и судите: почти целый век. Нынешние достижения сельскохозяйственных наук значительно облегчили мой труд земледельца. По сравнению с тысяча девятьсот тринадцатым годом, как сейчас помню…»
― А я не помню, что было в тринадцатом году, ― сказал уныло Васильков и отложил текст.
― Неважно! ― воскликнул режиссер. ― Вы не помните, но я—то вам все написал! Читайте!
― Нет, ― возразил Васильков, ― я тут ничего не понимаю. Цыфири какие—то… И это… кавыки перед словами… А на что они?
― Так это же цитаты! ― с отчаянием пробормотал режиссер. ― Слова великих людей! И цифры замечательных свершений!..
― А где мои слова?
― Дальше!
― Нуко—сь…
Васильков жадно впился в строчки и сокрушенно помотал головой.
― Нет, я первым комсомольцем на селе не был. И тилевизера у меня нету. Никакого.
― Да ведь сценарий утвержден, поймите! Ничего менять нельзя.
― Ну, коли нельзя… ― развел руками Васильков и тотчас добавил: ― Я вслух по складам читаю.
Режиссер охнул и судорожно глотнул воздух.
― Ладно, ― сказал он тихо, ― читайте, как умеете. Только, прошу вас, не напутайте ничего. Да, ― спохватился он, ― как только на камере загорится зеленая лампочка, начинайте говорить, смотрите на меня.
― А читать как же?
― Вы незаметно в текст подглядывайте, незаметно.
― Я эдак не сумею, ― твердо сказал Васильков. ― Нешто я вор какой, чтоб незаметно?..
Режиссер пожал плечами и, отвернувшись, нервно забарабанил пальцами по краю стола. Сбоку от них тем временем установили длинный серый ящик с экраном на передней панели.
― Монитор. Здесь вы сможете увидеть себя, ― с тихой ненавистью заметил режиссер.
Пронзительно, один за другим, раздались два протяжных звонка. «Жарко…» ― хотел было сказать Васильков, но тут режиссер состроил ему совершенно кошмарную рожу, и Васильков, вздрогнув, промолчал. На листке перед режиссером он прочел: «Регламент ― 20 минут».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
