— Товарищ лейтенант!.. — папа легонько теребит замершего в восхищении Сашу за плечо. — Товарищ лейтенант!..
«Почему он так меня называет? Ведь это он лейтенант, а не я… Да, старший лейтенант Бежецкий, Павел Георгиевич… А я школьник. Только что закончил шестой класс…»
— Пап, ты чего? — оборачивается Саша к отцу.
Но тот уже каким-то непостижимым образом преобразился в молодого веснушчатого парня, совершенно незнакомого… Почему незнакомого? Это же старший сержант Перепелица, «комод» его взвода…
Саша сел и огляделся. Куда подевалась заросшая камышом и кувшинками протока? Один унылый камень вокруг. А вместо черенка подсачека в руках — знакомый в мелочах «АКМС» с вытертым до белизны воронением.
— Товарищ лейтенант!..
— Чего тебе, Перепелица? — с силой потер лицо ладонью Александр, прогоняя остатки сна: солнце уже светило вовсю, хотя и не набрало еще всей своей прожекторной мощи, и все равно скоро нужно было вставать.
— Э-э-э… — замялся солдат.
— Не мямли!
— Максимов пропав…
Сон мигом слетел с офицера.
— Как пропал? Что ты мелешь?
— Пропав, — чуть не плакал сержант. — До ветру пийшов и зник, нибы чорты його забралы, — окончательно перешел он на родную «мову».
— По-русски говори, — буркнул сквозь зубы лейтенант, лихорадочно соображая, что делать: такое ЧП с ним случалось впервые. — Пошли, покажешь…
— Вин туда он спустився, — показал грязным пальцем сержант вниз, на жиденький кустик, прилепившийся к отвесной скале близ пересохшего русла ручья: откуда он брал воду, одному Богу было известно. — Я ему кажу: «Сидай тут, за бруствером», а он: «Стесня-я-яюсь!..» — противным тонким голоском, совсем непохоже, сымитировал он речь Максимова.
«Врет! — подумал Бежецкий. — Врет, паразит! Будто не слышал я своими ушами, как он материл солдат, загадивших весь склон! Ишь, чистоплюй хохлацкий! Ну, надраишься ты у меня сортиров, когда в расположение вернемся!..»
Ему вдруг так захотелось врезать кулаком в эту противную конопатую харю с бесцветными, как у поросенка, ресницами, что только усилием воли он пересилил это желание. Но в глазах, видимо, что-то мелькнуло все-таки, потому что солдат как-то съежился, испуганно глядя на офицера своими белесыми, как у мороженого судака, глазками.
— Смотри, Перепелица! Если не дай бог… — Он не договорил и полез через выложенный из плоских камней бруствер.
— Вы куда?
— На кудыкину гору! Топай за мной, Маша-растеряша!.. Стоп! Разбуди Киндеева — будет за старшего!
— А я?
— А ты — со мной! И моли Бога, чтобы Максимов просто заблудился…
— Та де там заблукаты!
— Слушай, Перепелица! Не зли меня… А ну — вперед!
Солдат и офицер осторожно, чтобы не вляпаться в следы жизнедеятельности взвода, обильно усеивающие склон (Саша и сам не раз тут отметился — что поделать, если отдельных офицерских ватерклозетов не обеспечили), спустились вниз.
— Ну и куда он делся? — спросил офицер сникшего сержанта: между скалами имелся проход — узкая щель, вероятно, проточенная когда-то бежавшим здесь водным потоком, но протиснуться в нее не удалось бы и кошке, не то что человеку.
— Я ж кажу: наче на небо ангелы виднеслы!
— Ты уж определись, Перепелица, ангелы или черти, — буркнул лейтенант. — И вообще: нечего тут разводить поповщину! Комсомолец ведь, мать твою…
Он снял с одного из шипов, обильно, будто и впрямь колючую проволоку, усеивающих кустарник, клочок бумаги.
— «…ния двадцать шестого съезда КПСС…» — прочел он. — Наша газета. Максимов тут был, точно.
Рискуя уколоться, Александр отвел одну из ветвей и разглядел глубоко уходящую в тело скалы расселину.
— А это что такое?
— Нимаэ там ничого, — пожал плечами Перепелица. — Глухый кут.
— Чего-чего?
— Ну, это… тупик.
— Какой такой тупик?
— Ну, два-три повороту крутых и стинка.
— Стинка… Дал бы я тебе стинку!
«Все ясно, — с горечью подумал он. — Достал „дед“ салагу, тот и не выдержал. Забился в эту нору, ствол под челюсть…»
Перед глазами так ясно предстал скорчившийся в темном закутке труп солдата под широко обрызганной черной запекшейся кровью скалой, что Саша помотал головой, чтобы отогнать видение. Нечто подобное он видел еще там, за речкой, в Союзе, когда их, зеленых «лейтех», замполит водил показывать покончившего с собой «молодого», затурканного «стариками», грозя карами небесными, если будут потворствовать дедовщине. Неужто и тут то же самое? Максимов, бывший студент, как нельзя более подходил в качестве мишени для таких вот «стариков», как Перепелица.
— Стой здесь! — приказал он сержанту, с отвращением глядя в его бегающие глаза. — Я сам схожу, посмотрю что почем.
Но тусклый луч фонарика не натыкался в глубине ни на что, заслуживающее внимания. Офицер уже удалился по извилистому, овальному в сечении ходу метров на десять от входа, миновав не три, а целых пять поворотов, а тупика все не было и не было. Проглядеть ответвление было невозможно: глаза быстро привыкли к рассеянному свету, струящемуся из устья пещеры, и в фонаре, собственно, уже не было нужды. Везде гладкий, словно отшлифованный камень, лишь на самом дне хода, в покатом желобе скопилось чуть-чуть камешков и песка.
— Иди сюда! — крикнул вполголоса Александр, не рискуя чересчур повышать голос: кто знает, на чем держатся эти стены.
— Навищо?.. Зачем, то есть? — послышался голос сержанта.
— Иди сюда, кому говорят!
Бормоча что-то про себя, то и дело чиркая прикладом автомата о стены, Перепелица приблизился, опасливо поглядывая на потолок. Он явно трусил.
— Ну и где твой тупик? — указал ему фонариком офицер в темный зев хода. — Врал ведь, признайся?
— Був глухый кут, — стоял на своем упрямый хохол, прячущийся за свою «мову», как за крепостную стену. — Може трохы дали?
— Дали, дали… Дал бы я тебе! А сквозняк откуда, если там тупик?
Из хода действительно дул ровный ветерок.
— Не можу знаты. Був глухый кут!
— Тьфу ты, пропасть! — в сердцах плюнул себе под ноги лейтенант и прошел дальше, светя себе под ноги фонариком: чем дальше от входа, тем темнее становилось вокруг. В спину ему, едва не наступая на пятки, сопел сержант.
— Е… — вырвалось у Бежецкого, когда на очередном шаге желтый крут канул куда-то вниз и пропал. — Вот ни хрена себе!..
Он стоял на краю резко уходящего вниз склона.
— Был тут этот скат, а? — спросил он через плечо.
— Ни… Тупик був, а скату николы не було…
Опершись о стену и переведя фонарик на самый дальний свет, офицер долго шарил размытым лучом по крутому склону, пока метрах в пятнадцати не различил что-то непохожее на камень.
— Глянь, Перепелица, что это там?
Тот долго вглядывался и наконец неуверенно произнес:
— Тряпка, мабуть…
— Мабуть, мабуть… — передразнил его Бежецкий. — Шапка это максимовская, вот что! — Он для наглядности похлопал ладонью по «афганке» на стриженой голове сержанта. — Там он, внизу…
— Может, живой еще, — разом забыл про «мову» взволнованный Перепелица. — Спуститься бы…
Лейтенант в затруднении почесал в затылке…
* * *
Вадик лежал в кромешной темноте, боясь пошевелиться. Прежде всего, потому, что если бы вдруг выяснилось, что сломано что-то важное — рука, нога, не говоря уже о позвоночнике, то… Было бы очень грустно. Болело во множестве мест: голова, плечи, локти, колени, даже пятая точка, но, к робкой радости, не очень сильно. Вернее — вполне терпимо. Максимов никогда в своей жизни не ломал себе ничего, но, в его представлении, боль от перелома была чем-то ужасным. Таким, от чего можно лишиться чувств. Чувства же пока оставались при нем, и это вселяло определенную надежду.
Самое странное, что, кувыркнувшись с высоты, много раз по пути с этой «горки» ударившись всеми частями тела о равнодушный камень, сознания он так и не потерял. И теперь с запоздалым страхом вспоминал, как ушла из-под ног земная твердь… Легко ведь мог оказаться на месте крутого, но все-таки склона бездонный провал…
Лежать на голом холодном камне было неудобно, и солдат, готовый в любой момент замереть, осторожно пошевелил пальцами. Шевелятся! Руки… ноги… Слава богу, все оказалось целым. Бок, правда, под «лифчиком» с запасными магазинами к «Калашникову» ломило не по-детски, и вполне могло оказаться сломанным ребро или два, но в медицине Вадик разбирался плохо, а посему решил на этой боли не зацикливаться. Главное — цел позвоночник. И голова, пусть и с огромной шишкой на затылке.
«Шапку потерял, — констатировал непреложный факт Вадик, ощупывая здоровенную „гулю“ под колким ежиком отрастающих волос. — Блин, Перепелица опять взъестся… Стоп! А автомат где?»
Автомата рядом не было, и Максимов сразу же погрустнел. Оружие — это не шапка какая-то, за его утерю по головке не погладят… В расстроенных чувствах он, больше не обращая внимания на боль, сел и пригорюнился.
