Однако современники писателя были отнюдь не склонны разделять его трагическое восприятие американской действительности. Начиная с самых первых, весьма несовершенных его произведений, широкая читательская публика жаждала видеть в нем лишь певца «века джаза», глашатая тех истин, которые возвестило молодое поколение, выше всех ценностей поставившее юность, наслаждение и веселье. Она не желала замечать все сильнее заявлявшей о себе критической направленности произведений Фицджеральда, все острее обозначавшейся двузначности его оценок, указывавших на характерный для окружающего мира губительный разрыв идеального и реального, его открытого неприятия буржуазной этики. В самом Фицджеральде она стремилась видеть воплощение собственных идеалов, целиком отождествляя личность писателя и его героев.
Непонимание со стороны читательской аудитории усугублялось безразличием критики, оказавшейся неспособной не только понять и по достоинству оценить произведения Фицджеральда, но даже услышать его. В результате сложилась, быть может, одна из самых трагических ситуаций в американской литературе нашего столетия. Писатель, находившийся в расцвете таланта, оказался, по существу, в полной изоляции и с каждым годом пропасть, отделявшая его от современников, все углублялась.
«Он являл собой воплощение американской мечты — молодости, красоты, обеспеченности, раннего успеха — и верил в эти атрибуты так страстно, что наделял их определенным величием», — пишет в биографии Фицджеральда Эндрю Тернбулл. Он точно схватил и выразил сущность отношения к писателю, которое доминировало среди его современников.
Живой человек был превращен в абстракцию, в символ, и массовое сознание требовало неизменности их полного тождества. Чем более отдалялся писатель в ходе своего творческого развития от образа, созданного воображением современников в пору его первых литературных успехов, тем упорнее цеплялись они за этот символ «воплощенной мечты», тем ожесточеннее навязывали его Фицджеральду, настаивая, что он не может быть ничем иным, безразличием и забвением наказывая его за «отступничество» от милого их сердцу идеала.
Справедливости ради надо сказать, что у этого, порожденного воображением, образа-символа были вместе с тем, в известном смысле, некоторые объективные основания. Отчасти он восходит к трактованным с неоправданной расширительностью образам героев ранних произведений писателя. В какой-то мере дал повод для подобного истолкования сам Фицджеральд, чей экстравагантный стиль жизни вызывал невольные ассоциации с беззаботными детьми «века джаза».
Самой, может быть, серьезной причиной этого имевшего трагические последствия заблуждения было, однако, своеобразие художественного метода писателя. Фицджеральд выступил первооткрывателем не только в сфере социального видения и проблематики, но и в области поэтики. Среди крупных американских писателей XX века он первым начал развивать в своем творчестве принцип лирической прозы. Тем самым Фицджеральд стал зачинателем одного из наиболее плодотворно развивавшихся прозаических жанров нашего времени. При жизни писателя, к сожалению, значение его художественных открытий, сама их природа были далеко не так ясны, как теперь. Творческие искания Фицджеральда в этой области немало содействовали становлению ряда виднейших американских романистов, как мастеров лирической прозы. Среди них, прежде всего, нужно назвать Хемингуэя и Томаса Вулфа. С годами значение его художественного опыта для американской литературы неуклонно возрастало.
Лирическая природа дарования Фицджеральда выявилась в своеобразии его подхода к материалу. В одном из его писем встречается такое признание: «Я должен начинать с эмоции — такой, которая близка мне, которую я могу понять».[4] Эта эмоциональная близость автора описываемому предмету, ситуации, персонажу передавалась и читателю, завораживая его ощущением чуть-ли не осязаемой неподдельности созданного Фицджеральдом мира, собственного непосредственного участия в изображаемых событиях.
Эта особенность фицджеральдовской манеры письма отмечают многие современные исследователи его творчества. Так, A. Mайзенер считает ее одним из «самых примечательных свойств» писателя, соединившего, по его словам, «наивность полного эмоционального растворения с беспристрастностью почти научного наблюдения, так что он почти неизменно писал о том, что было глубоко пережито им лично, и почти неизменно так, словно важной целью этого личного опыта было служить иллюстрацией общих ценностей».[5]
Такой подход требовал со стороны читателя если не умения, то, по крайней мере, осознания необходимости четкого разграничения в произведении субъективного и объективного. Необычайно сильно воздействуя на эмоции, он, в первую очередь, апеллировал к читательскому интеллекту. В американской критике эта способность Фицджеральда получила название «двойного видения» Но случилось это много лет спустя, после смерти писателя. Его современники, даже самые проницательные, оказались в этом отношении поразительно невосприимчивы, что имело для писателя, как уже говорилось, трагические последствия.
Надежды, которые Фицджеральд связывал с выходом новых произведений, к которым сам он относился с необычайной строгостью, рушились одна за другой. Окруженный стеной непонимания, он все более сомневался в правильности избранного пути. Сомнения подтачивали его творческие силы, приведя в середине 30-х годов к тяжелому духовному кризису, который Фицджеральд запечатлел в серии отмеченных поразительной глубиной самоанализа автобиографических очерков под общим названном «Крушение» (1936).
Особенно тяжело переживал Фицджеральд то, что его искания не встречали понимания в писательской среде. Больно ранила его та вольность, которую позволил себе Хемингуэй, посвятив в «Снегах Килиманджаро» целый пассаж «бедняге Скотту», благоговеющему перед богатством. Фицджеральд был глубоко уязвлен не только бестактностью, но и несправедливостью этого суждения. В «Крушении», где Скотт не раз касался вопроса о своим отношении к богатым и богатству, он говорил, что ненавидит богачей глухой ненавистью крестьянина.
Этот эпизод положил конец многолетней дружбе, начавшейся с того, что Фицджеральд помог Хемингуэю в опубликовании его произведений. Вообще отношение Фицджеральда к начинающим писателям отличалось большой деликатностью и благородством, не один из них обязан своими успехами в литературе его поддержке.
Утрата популярности заметно осложнила отношения Фицджеральда с издателями. Теперь ему стоило все больших усилий пристроить куда-то свой новый рассказ. Гонорары падали. В 1935 году увидела свет последняя крупная прижизненная публикации Фицджеральда — сборник рассказов «Побудка на заре». Однако, несмотря на все трудности, переживаемые писателем, даже последние годы его жизни не были, как было принято считать, творчески бесплодны. За пять последующих лет он создал около 50 рассказов, часть которых вышла в периодических изданиях, другая осталась в рукописи и была опубликована посмертно. Остался в рукописи и неоконченный роман «Последний магнат», работу над которым прервала смерть писателя.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
