Занялся день, ясный, лазурный; на край небосклона в долине уже выкатилось солнце. Мы стали подумывать, не пора ли возвращаться, и тут над нами зачертили две птицы; они летели, распахнув крылья, вытянув в прямую линию шеи. Я выстрелил. Одна из них упала почти у самых моих ног — чирок с серебристым брюшком. И тогда в вышине раздался крик, птичий крик. Он все время повторялся, отрывистый, жалобный, душераздирающий, а сама птица, оставшаяся в живых птаха, кружила в лазури, глядя на мертвую свою подругу, которую я держал в руке.
Стоя на коленях, ружье к плечу, Карл жадно следил за ней, выжидая, чтобы она спустилась пониже.
— Ты убил самку, — сказал он, — теперь самец уже не улетит.
И он не улетал, все кружил в небе, все плакал. Я просто не помню, чтобы меня когда-нибудь так пронзал стон боли, как вот этот отчаянный призыв, этот горестный упрек несчастной птицы в небесном просторе.
Порою чирок пытался ускользнуть от наставленного на него безжалостного ружья, готов был, казалось, продолжить в одиночестве свой путь по поднебесью. Но это было свыше его сил, и он снова возвращался, клича подругу.
— Положи ее на землю, — сказал мне Карл, — увидишь, он спустится к ней.
И он, правда, начал спускаться, забыв об опасности, обезумев от безотчетной птичьей любви к другой птице, которую я убил.
Карл выстрелил и как будто рассек веревку, что держала чирка на весу. Я увидел падающий черный комок, услышал стук падения в камыше. Пьерро принес птицу.
Я положил обоих чирков, уже застывших, в ягдташ... и в тот же день вернулся в Париж.
Примечания
Напечатано в "Жиль Блас" 7 декабря 1886 года.
