босой, с крыльями бабочки за спиной, поднявшей одну ножку над землей. Почти пятьдесят лет назад она завоевала сердца всех парижан, станцевав «Сильфиду», и легенда о ней все еще жила. Антуанетта десятки раз поцеловала статуэтку и поставила ее на каминную полку, чтобы ею любоваться. Теперь рядом со старыми часами маман поселился эльф. Но потом Антуанетта провалила экзамен, после которого ее могли бы перевести из второй линии кордебалета в первую, а потом и вовсе выгнали из балетной школы за спор с танцмейстером месье Плюком.
— Это все твой поганый язык, — ворчала маман.
— Я только сказала, что могу сделать больше фуэте-ан-турнан, чем Мартина, и что ноги у меня лучше, чем у Кароль.
Я представила, как она стоит скрестив руки на груда и надменно смотрит на собеседника.
— А он заявил мне, что я тощая уродина.
На следующий день фигурка исчезла с каминной полки — может быть, она отправилась к старьевщику или разбилась о брусчатку.
Узнав, что маман хочет отправить нас в балетную школу, Шарлотта стискивает пальцы так, что костяшки белеют. Она пытается сдержать радость. Я стою спокойно, пряча тревогу.
Их называют крысками. Тщедушных, полных надежд девочек, мечтающих о самых быстрых ногах, самом легком прыжке, самых красивых руках. Они совсем дети, как Шарлотта, некоторым едва исполнилось шесть. У меня внутри все сжимается, когда я думаю, что в свои тринадцать окажусь у станка рядом с ними. Они получили свое прозвище за то, что топочут по коридорам Оперы, — грязные, голодные, вынюхивающие, где бы урвать хоть крошку еды.
Антуанетта успокаивающе кладет ладонь на плечо Шарлотты. Ловит мой взгляд и чуть-чуть кивает мне, прося подождать. Она еще не закончила разговор с маман.
— Старый Плюк не возьмет Мари.
— Это ему решать.
— Она уже слишком взрослая.
— Нагонит. Скажи, что она умная. — Голос у нее резкий и презрительный. Она знает, что я очень горжусь тем, что сестра Евангелина ждала папу у ворот завода.
— Я ее не поведу.
Маман вытягивается во весь рост, но все равно остается ниже Антуанетты на добрых три дюйма. Шипит ей в лицо.
— Сделаешь, как сказано.
Утром я обычно сижу за маленьким столиком и декламирую отрывки из катехизиса или молитву о прощении, или читаю историю Жанны д’Арк, или пишу десять заповедей на память, или списываю с классной доски столбики цифр, которые нужно сложить друг с другом. Иногда я поднимаю глаза и вижу, как уголки губ сестры Евангелины изгибаются в улыбке, и чувствую тепло от горящей лампы. Однако, как только папа слег, я начала сомневаться, так ли уж нужно тратить эти часы в классной комнате. Ведь я могла бы в это время зарабатывать на жизнь.
Сестра Евангелина говорит, что я еще не закончила свое религиозное образование. Ей не нравится, как я прикасаюсь к петлям на крышке стола или к ключу в кармане, когда меня вызывают отвечать, надеясь, что железо приносит удачу. Она говорит, что я не выучила ни одного гимна. Но как я могла их выучить, если у меня нет ни одной приличной юбки, чтобы сходить на мессу в церковь Сент-Трините? Она потратила много часов, чтобы подготовить меня к первому причастию, но мне пришлось позаимствовать наряд у мальчишки-алтарника, тогда как все остальные девочки были одеты в кружевные платья, а потом облатка, которая якобы была плотью Христовой, оказалась сухим хлебом. Не могу сказать, что я почувствовала истинную благодать Божию. Но я все равно знаю на память и Символ веры, и «Отче наш», и «Аве Мария», и Славословие.
Что касается всего остального, что я должна выучить в школе, я и так уже могу сосчитать цену кочана капусты и двух луковиц быстрее зеленщика и сказать, сколько мне причитается сдачи. Могу написать, что мне в голову придет, и прочитать в газете все, что меня интересует. Спроси я сестру Евангелину, зачем мне учиться дальше и может ли вся арифметика в мире прокормить одну девушку, я бы получила ответ, который и так уже знаю. Ее ответ не изменится оттого, что у меня нет отца, что моя мать вечно нащупывает бутылку в кармане, что ни один лавочник не хотел бы, чтобы его покупателей приветствовала девица с таким лицом, как у меня, что я живу на самом верхнем этаже пансиона на рю де Дуэ, куда ведет винтовая лестница, такая узкая, что я задеваю стены юбками, что двор дома так мал, что туда не проникает даже лучик солнца, что я выросла на склонах Монмартра, в бурлящем котле буржуа и бедняков, рабочих и ремесленников, художников и натурщиц, в районе, знаменитом своими кабаре и танцевальными залами, а еще девицами, готовыми задрать юбку ради куска хлеба и чашки бульона для младенца, который орет дома. Что бы ответила сестра Евангелина?
— Ну, — сказала бы она, морща гладкий лоб и неубедительно поджимая губы, — никогда не знаешь, что тебе пригодится.
Маман хмурится, как и вчера, когда она заорала, а Антуанетта плюнула ей на туфлю. Тогда маман ударила Антуанетту раз и другой, а та в ответ только засмеялась. Маман круглолицая и коренастая, руки у нее крепкие, как у мужчины, а Антуанетта узкобедрая и костлявая, с пальцами как веточки. И она только пошире расставляет ноги, готовясь к удару.
Может ли так случиться, что меня возьмут в балетную школу, а однажды даже выпустят на сцену Оперы? Может быть, директриса обрадуется, увидев не малолетку, а девушку, способную вытереть себе нос и заплести волосы? Если даже она жестока, если девочки будут смеяться, когда я не смогу сделать несколько деми-тур подряд… сестра Евангелина говорит, что я упорная как мул и что я быстро схватываю новое. К тому же нужно помнить и о семидесяти франках. Можно пойти на ткацкую фабрику и заработать половину от этого или стать прачкой и иметь почти столько же, но при этом работать по двенадцать часов в день шесть дней в неделю, и то, если инспектор сделает вид, будто мне уже четырнадцать.
Может быть, завтра жена накормит месье Плюка его любимым завтраком и завяжет ему галстук чуть нежнее, чем обычно, и он поднимется по ступеням Оперы в добром расположении духа. Может быть, несколько бриошей впишут мое имя в список учениц балетной школы, вытащат меня из канавы, дадут мне тень надежды.
— Я пойду, — говорю я, сжимая кулаки.
Натянутые жилы на шее Антуанетты расслабляются. Маман плюхается на жесткий стул.
Le Figaro. Преступный…
