— И опять врешь… Теперь Трофимов в вольной одеже совсем другой стал на вид человек… Как, мол, найти, что он Трофимов… Всех жителев, что ли, пересмотрит Собака?
— На пристани увидит наш офицер да сейчас городовому: бери, мол!
— Офицер на такую подлость не пойдет… И городовой не послушает… Это ты по своей подлой выдумке прешь…
Чем более Лещиков втайне смущался доводами Никишки, тем сильнее горячился и презрительнее взглядывал на Никишку, испытывая желание раскровянить его “продувную морду”.
Никишка увидал, что Лещиков “на точке”, примолк и снова закурил сигару.
III
В это время в кружок вошел баталер Иванов.
— Вы это о чем? — небрежно спросил он, закуривая трубку.
— Да вот насчет Трофимова, Петрович! — взволнованно проговорил Лещиков, питая к старому унтер-офицеру некоторую слабость, как к заведующему раздачей водки, который иногда позволял Лещикову выпить две чарки вместо положенной одной, если Лещиков покупал вторую чарку у кого-нибудь из непьющих.
— Относительно какого, примерно сказать, обстоятельства? — задал вопрос баталер, любивший в качестве бывшего писаря выражаться, как он говорил, “по-благородному”.
— Да вот шельма Никишка брешет, что Трофимова обязательно поймают… для этого и Собака на берег уехал — ловить!
— Ни в жисть. Это одно “благоухание”! — авторитетно произнес баталер.
Он любил это слово и употреблял его в разных, им же придуманных смыслах, когда хотел выразить что-нибудь невозможное или не стоящее внимания.
И нередко, когда кто-нибудь просил Петровича разрешить вторую чарку, он отвечал:
— Проваливай! Это одно благоухание!
— Так не поймают, Петрович? — обрадованно спросил Лещиков.
— Никто и ловить не станет, хоть десять концырев проси у всех губернаторов…
— Ну? — недоверчиво протянул Никишка.
— То-то “ну”. А ты не нукай, беспардонная Никишка, коли тебе объясняют, чего ты понять не в силе своего рассудка… Тоже о себе много полагаешь!..
— Диковинно что-то, по моему рассудку, Иван Петрович! — заискивающе промолвил Никишка.
— Нет ничего диковинного для образованного человека! Обмозгуй, ежели в малом понятии, Никишка! Ничего концырь не поделает, как ни постарайся для твоей Собаки! Он скажет здешнему начальству: “Пожалуйте мне беглого российского матроса первой статьи Федора Трофимова, сделайте такое одолжение, господа сенаторы!” А сенаторы ему в ответ: “По какой такой причине? Чем виноват мистер Троф?” Это американцы, наверно, так уж обозвали по-своему Трофимова, чтоб не копаться! — вставил баталер и продолжал за сенаторов: — “Убил ли Троф, или украл? Ежели, мол, дадите доказательство, мы будем ловить Трофа и судить по своим закон-положениям. А ежели доказательства нет, то какие мы имеем права ловить и судить человека?.. У нас вольная сторона… Живи кто хочет”.
На лицах матросов светились удовлетворенные улыбки.
Матросик радостно промолвил:
— Небось Петрович зря не скажет. Он все знает!
— Ну что, вестовщина, слышал? — насмешливо спросил Лещиков.
— Уши-то есть… Только и Собаку слышал… Он в уверенности поехал на берег! — заметил Никишка.
— Сдурел от бешенства и в уверенности. Вроде быдто под хвост перцу Собаке подсыпали… А как вернется, небось поймет образование! — категорически промолвил баталер.
И прибавил:
— Вот новый адмирал приедет из России, так Собаку утихомирит… Нынче другие пойдут права… Адмирал не любит, чтобы безо всякого образования тиранили матроса…
Матросы жадно слушали баталера.
— Скоро ли приедет?.. — раздались многие голоса.
— Слышно, скоро! — отвечал баталер.
И кто-то спросил:
— Пожалуй, адмирал ослобонит нас от Собаки? Как ты полагаешь, Петрович?
— Адмирал с большим рассудком. Нижнего чина не считает вроде арестанта. Небось не станет держать на эскадре такую Собаку! Обязательно отрешит и отправит в Россию! — уверенно проговорил баталер.
Все, по-видимому, были в большой радости от адмиральского рассудка. Только Лещиков, казалось, не удовлетворился им.
— Ежели адмирал с большим рассудком, то по-настоящему следовало бы Собаку скрозь строй! — сказал Лещиков.
Это замечание вызвало веселый сочувственный смех.
— Как полагаешь, Петрович? Не вышло такого закон-положения? — прибавил Лещиков.
— То-то не вышло! — засмеялся баталер.
— Довольно-таки жалко, что не вышло! А в здешней стороне есть такой закон-положение?
— Скрозь строя нет…
— И у мериканцев, значит, нет строгости для начальства? — допрашивал Лещиков.
— Очень даже строго… Ежели ты здесь хоть начальник да начхал на закон, не похвалят… Отдадут под суд и в тюрьму… А то и повесят!.. Одно благоухание! — прибавил Петрович, придавая любимому своему слову положительный смысл.
— Это правильно… Ловко с “собаками”! Небось не смеют, идолы!.. А наши-то, которые шкуры снимают, ничего не боятся! — проговорил Лещиков.
— Вот новые права дадут — побоятся… Скоро шабаш порке! — сказал баталер. — Приедет адмирал, выйдет объявка! А уж Собаку беспременно уберут.
— Еще когда уберут, а он задаст сегодня благоухание! — не без злорадства бросил Никишка.
С этими словами он захихикал и вышел из круга курильщиков.
IV
Капитанский вельбот пристал к берегу во втором часу.
Вахтенный мичман Загорский встретил капитана у входа на палубу в официально-почтительной позе, приложив руку к козырьку белой фуражки, и юное жизнерадостное лицо мичмана слегка улыбалось.
Капитан остановил на нем тяжелый холодный взгляд и в то же мгновение почувствовал злобу к мичману именно за то, что он улыбался. Капитану казалось, что мичман радуется оттого, что капитан “оскандалился”, потерпев полную неудачу на берегу.
И он резко кинул:
— Брам-штаг не вытянут. Полюбуйтесь!
Загорский тогда догадался, откуда “разнос”, и взглянул на озлобленное худое лицо капитана.
“Опрохвостился, опрохвостился, опрохвостился!” — говорили, казалось, веселые, улыбающиеся глаза мичмана.
Лицо капитана позеленело.
Он отвел глаза и быстро прошел, ни на кого не глядя, в свою каюту.
— Видно, не выгорело. Не запорет Трофимова! — шепнул мичман, обращаясь к старшему штурману.
— Еще бы. Мы ведь в Америке!..
Через пять минут Никишка, только что подавший капитану форменное платье, вбежал в кают-компанию и доложил старшему офицеру:
— Капитан просят, ваше благородие!
Никишка вернулся из кают-компании и сказал:
— Сей секунд придут, вашескобродие!
С этими словами Никишка скрылся в своей крохотной каютке за дверью капитанской каюты и стал обшаривать карманы штанов и жилетки статского платья. Он с большею свободой, чем обыкновенно, выбирал мелкие деньги и прятал их в карман своих штанов.
“Теперь хоть всю мелочь обирай!” — весело думал Никишка, хорошо знавший, что забывчивость Собаки прямо пропорциональна его гневному настроению.
Однако Никишка деликатно отложил две десятицентные монетки и принес их в капитанскую каюту.
— В штанах, вашескобродие! — доложил он и положил две монетки на стол.
— Вон! — крикнул капитан.
И, когда Никишка исчез, капитан, обращаясь к Ивану Ивановичу, присевшему на кресло, заговорил:
— Нечего сказать, хорош русский консул. Никакого содействия. Скотина этакая!
И в бессильной злости продолжал:
— Я напишу управляющему министерством. Я буду жаловаться на консула. Так нельзя… Я к нему приезжаю, объясняю, а он еще смеется… Отказался даже съездить к губернатору. Говорит: бесполезно. И это консул!.. Ну и страна тоже подлейшая. Укрывают беглых. Но, если они не желают вернуть мне беглого, я сам распоряжусь…
— Как, Петр Александрович? — осторожно спросил старший офицер.
— А так, как должен поступить русский капитан… Надо схватить Трофимова и привезти на корвет. Этот мерзавец, наверно, придет на пристань, чтобы подговаривать других.
— Как бы чего не вышло, Петр Александрович! — заметил Иван Иванович.
— А что может выйти? Разве я не могу взять своего матроса?
— Он в чужом государстве, Петр Александрович.
— А наплевать мне. Он мой матрос! — упрямо говорил капитан, очевидно имевший довольно смутные понятия о международном праве.
Старший офицер дипломатически молчал.
— И я попрошу вас, — продолжал капитан, — объявить унтер-офицерам, что если они доставят на корвет беглеца, получат награду.
Это приказание покоробило старшего офицера.
Иван Иванович считал капитана слишком крутым, убежденным поклонником жестоких мер и притом неумным человеком, который не понимал новых веяний шестидесятых годов и во флоте.
Но, вышколенный строгой морской дисциплиной и рассчитывавший на скорое командирство, Иван Иванович не смел и подумать о неисполнении приказания капитана, как оно ни безнравственно, и ответил:
