— Да?
— В частной клинике на Лидо.
— Сиделкой?
— В прачечной. — Она поймала мимолетный взгляд, брошенный им на ее руки, и улыбнулась: — Теперь же везде машины, комиссар. Никто больше не таскает простыни на реку и не отбивает о камни.
Он засмеялся — и над своим замешательством, и над ее ответом. Атмосфера как-то сразу разрядилась, и это побудило его сказать:
— Жаль, что вам пришлось принять такое решение.
В прошлом он добавил бы: «сестра Иммаколата», — а теперь не знал, как к ней обращаться. С облачением ушло имя и еще что-то.
— Меня зовут Мария, — проговорила она, — Мария Теста, — и замолчала, прислушиваясь к отзвуку своего имени. — Хотя я не уверена, что имею право так называться.
— Что-что? — не понял Брунетти.
— Выход — это длительный процесс. То есть выход из ордена. Напоминает передачу храма под светские нужды. Масса сложностей, и может пройти много времени, прежде чем тебя отпустят.
— Полагаю, они хотят увериться. Увериться в том, что ваш поступок продуман.
— Да. Это может занять месяцы, а то и годы. Приходится добывать для них письма от людей, которые знают тебя и верят, что ты способна принимать решения.
— Поэтому вы здесь? Вам нужна моя помощь?
Она махнула рукой, словно отметая его слова и с ними обет послушания.
— Нет, это пустяки. Дело сделано. Всё.
— Ясно. — Но Брунетти ничего не стало ясно.
Девушка посмотрела на него через стол таким прямым взглядом и такими ошеломительно прекрасными глазами, что он ощутил укол преждевременной зависти к мужчине, который покончит с ее обетом целомудрия.
— Я пришла из-за casa di cura [6] Из-за того, что там видела.
Сердце его рванулось через пространство к матери, и он немедленно изготовился к любому намеку на опасность.
Но она перехватила его страх, предупредила вопрос:
— Нет, комиссар, ваша матушка тут ни при чем, с ней ничего не произойдет, — и запнулась, смущенная тем мрачным смыслом, который содержался в ее словах: единственным происшествием, ожидавшим его мать, была смерть. — Простите, — пробормотала девушка и затихла.
Комиссар изучал ее с минуту, встревоженный услышанным и не решаясь спросить ее, что она, собственно, имела в виду… Он вспомнил, как в последний раз навещал мать, как надеялся встретить у нее давно отсутствующую сестру Иммаколату, единственную, кто понимал его изболевшуюся душу. Но вместо милой сицилийки обнаружил в холле лишь сестру Элеанору, сухую старушенцию, для которой монашество сводилось к нищете духа, постоянной суровости и повиновению некоему строгому понятию о долге. То, что его мать может, хоть на мгновение, оказаться во власти этой женщины, по-человечески его злило. А то, что это заведение считалось одним из лучших в районе, взывало к его гражданской совести.
Голос Марии вернул его к действительности, но он не уловил, что она говорила, пришлось спросить:
— Извините, сестра… — Он тут же сообразил, что сработала долгая привычка так ее называть, — я отвлекся.
Она будто не заметила его оговорки.
— Я имею в виду casa di cura в Венеции, откуда ушла три недели назад. Но ушла я не только оттуда, — ушла из ордена, все бросила, чтобы начать… — она остановилась и устремила взгляд за открытое окно, на фасад церкви Сан-Лоренцо, в поисках названия того, что собиралась начать, — мою новую жизнь. — Потом посмотрела на Брунетти, и по лицу ее пробежала тень улыбки. — «La Vita Nuova», — повторила она более весело, стараясь избежать мелодраматического эффекта. — «Новая жизнь» была у нас в школьной программе, но я не слишком хорошо ее помню. — Девушка вопросительно свела брови на переносице.
Брунетти не мог взять в толк, к чему этот разговор, — сначала речь шла о какой-то опасности, теперь — о Данте.
— Мы тоже ее читали, но мне кажется, я был тогда слишком мал, чтобы что-то понимать. Всегда предпочитал «Божественную комедию», особенно «Чистилище».
— Странно, — подхватила она с интересом, истинным или продиктованным желанием оттянуть объяснение причины ее прихода, — я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь предпочитал эту книгу. А почему?
Брунетти позволил себе улыбнуться:
— Всем кажется, что полицейскому должен больше нравиться «Ад». Злые наказаны, каждый получает то, чего, по мнению Данте, он заслуживает. Но мне никогда не нравилась абсолютная уверенность в суждениях и все эти жуткие муки. Притом вечные.
Девушка сидела тихо, глядя ему в лицо и внимая его словам.
— А в чистилище еще есть возможность каких-то перемен. Для остальных, в раю ли, в аду ли, все кончено: там и пребудут. Во веки веков.
— Вы в это верите?
Брунетти понял, что речь уже не о литературе.
— Нет.
— Вообще?
— Вы об аде и рае?
Она кивнула, и он задумался над живучестью суеверий, не позволяющих ей произнести слова сомнения.
— Нет, — ответил он.
— Ни капли?
— Ни капли.
После долгой паузы она откликнулась:
— Как безнадежно.
Брунетти только пожал плечами, — с тех пор как он понял, что такова его вера, иного ответа на подобные замечания у него не находилось.
— Думаю, время покажет. — В ее голосе прозвучала надежда, а не сарказм и не назидание.
Брунетти чуть было опять не пожал плечами — он поставил крест на подобных рассуждениях еще в университете, отбросил их вместе с детскими забавами, пресытившись болтологией и возжаждав жизни. Но один лишь взгляд на нее напомнил ему, что она, по сути, едва вылупилась из яйца, только начинает свою vita nuova и вопросы такого рода, несомненно не возникавшие в прошлом, насущны и жизненны для нее. И он уступил:
— Может, и так.
Реакция ее оказалась неожиданной и яростной:
— Мне не нужна ваша снисходительность, комиссар! Я рассталась с орденом, но не с мозгами.
Брунетти не стал ни просить прощения, ни продолжать эту неожиданно возникшую теологическую дискуссию. Передвинул какое-то письмо с одной стороны стола на другую, откинулся вместе со стулом и положил ногу на ногу.
— Тогда не поговорить ли нам об этом, а?
— О чем?
— О месте, где свершилось это расставание с орденом.
— О доме престарелых? — уточнила она без нужды.
Он кивнул и спросил:
— О каком именно вы говорили?
— Сан-Леонардо, это за больницей Джустиниани. Орден посылает туда сестер милосердия.
Он заметил, как она сидит: колени плотно сжаты, ступни параллельны друг другу. Девушка не без труда открыла сумку, вынула сложенный листок бумаги, развернула, посмотрела, что там написано, и начала нервно:
— В прошлом году в Сан-Леонардо умерли пять человек. — Нагнувшись вперед, она положила листок перед Брунетти.
Брунетти кинул на него беглый взгляд.
— Вот эти люди?
— Да. Я записала их имена, возраст и от чего они умерли.
Брунетти удостоверился: да, там именно эта информация — названы три женщины и двое мужчин. Он припомнил, что, согласно статистике, женщины живут дольше мужчин, а тут наоборот: мужчины протянули дольше. Одной из женщин было за шестьдесят, двум другим семьдесят с хвостиком. Два человека умерли от сердечных приступов, два — от инсультов, один — от воспаления легких.
— Зачем вы мне дали этот список? — Он поднял на нее глаза.
Казалось бы, она должна была приготовиться к такому вопросу, но ей понадобилось время, чтобы ответить:
— Потому что только вы в состоянии что-нибудь с этим поделать.
Комиссар выждал немного — объяснит, или хоть что-нибудь добавит? Нет, молчит.
— Не совсем понимаю — с чем «с этим».
— У вас есть возможность выяснить, от чего они умерли?
Он помахал листком в воздухе.
— Если здесь указана не та причина?
— Да. Есть ли у вас возможность как-то это выяснить?
Ему и думать не пришлось над ответом — закон об эксгумации не оставляет неясностей.
— Без ордера судьи или запроса семьи — нет.
— О, я понятия не имела. Была… даже не знаю, как сказать… была так долго удалена от мира, что ничего не смыслю в практических делах. — Она мгновение помолчала. — А может, никогда не смыслила.
— Как долго вы состояли в ордене?
— Двенадцать лет — с пятнадцати. — Если от девушки и не укрылось его удивление, то виду она не подала. — Длительное время, конечно.
— Но вы ведь не были изолированы от мира? Вы же учились на сиделку.
— Нет, — ответила девушка поспешно. — Я не сиделка. Ну, то есть… не обученная, не профессиональная. В ордене заметили, что у меня… — Она прикусила язык.
Брунетти понял: ей нужно признать за собой талант или похвалить себя, и единственный выход из непривычного положения — замолчать. Пауза позволила ей перестроить фразу так, что в ней не осталось и намека на похвальбу.
— Они решили, что мне полезно попробовать помогать старым людям, и меня послали на работу в дома престарелых.
