пять лет она таскала бадьи размером с себя. И получала за их опорожнение почти столько, сколько требовалось маме, чтобы каждый день посылать дочку за бутылкой растворителя. Мама брала бутылку со словами «спасибо, детка», выкручивала пробку и принималась глушить нескончаемую боль от того, что ни у нее, ни у ее ребенка нет будущего. Что до отца Номбеко, то он исчез с горизонта дочери спустя двадцать минут после ее зачатия.
Номбеко росла, и за день ей удавалось опорожнять все больше бадей, так что денег хватало уже не только на растворитель. Поэтому мама стала добавлять к нему таблетки и алкоголь. Но девочка сообразила, что долго так продолжаться не может, и предложила маме выбирать: или она завязывает с этим делом, или ей кранты.
Мать кивнула: она поняла.
Народу на похороны пришло немало. В ту пору большинство населения Соуэто занималось в основном двумя вещами: медленно убивало себя и ходило прощаться с теми, кому это уже удалось. Мамы не стало, когда Номбеко было десять лет, а папы, как сказано выше, она и вовсе сроду не видала. Девочка прикинула, не продолжить ли дело матери в смысле создания постоянной химической защиты от реальности. Но, получив первую после маминой смерти зарплату, решила все-таки купить себе еды. Утолив голод, она огляделась и сказала себе: «Что я тут забыла?»
Но тотчас поняла, что выбора у нее особо нет. На южноафриканском рынке труда десятилетние неграмотные девчонки были востребованы не то чтобы в первую очередь. И не то чтобы во вторую. А в этой части Соуэто рынок труда отсутствовал и вовсе, зато в избытке присутствовали безработные.
Однако опорожнять кишечник свойственно даже беднейшим представителям рода человеческого, так что способ заработать у Номбеко оставался. А поскольку маму уже похоронили, то заработок она могла оставлять себе.
Чтобы скоротать время за тасканием бадей, Номбеко еще с пяти лет приноровилась их считать:
– Одна, две, три, четыре, пять…
Став старше, она усложнила себе задачу, чтобы было интереснее:
– Пятнадцать бадей умножить на три ходки, умножить на семь человек плюс одного, который ничего не делает, потому что пьян… это будет… Триста пятнадцать.
Мама Номбеко не особенно интересовалась окружающим миром, за исключением бутылки с растворителем, однако все-таки заметила, что дочь умеет как складывать, так и вычитать. И в последние свои годы призывала ее на помощь всякий раз, когда предстояло разделить между соседями очередную поступившую партию таблеток разного цвета и эффективности. Все же бутылка растворителя – это всего лишь бутылка растворителя. А чтобы разделить таблетки по пятьдесят, сто, двести пятьдесят и пятьсот миллиграммов в соответствии с пожеланиями и финансовыми возможностями заказчика, требовалось владение всеми арифметическими действиями. И десятилетняя Номбеко ими владела. Да еще как.
Однажды, например, она оказалась рядом со своим непосредственным начальником в тот момент, когда он пытался составить ежемесячный отчет по количеству и тоннажу.
– Девяносто пять умножить на девяносто два, – бормотал начальник. – Где арифмометр?
– Восемь тысяч семьсот сорок, – сказала Номбеко.
– Детка, помоги лучше арифмометр найти.
– Восемь тысяч семьсот сорок, – повторила Номбеко.
– Что ты такое говоришь?
– Девяносто пять умножить на девяносто два будет восемь тысяч семь…
– Откуда ты знаешь?
– Ну как? Девяносто пять – это без пяти сто, девяносто два – сто без восьми, сложим, вычтем из ста, будет восемьдесят семь. А пять на восемь будет сорок. Восемьдесят семь сорок. Восемь тысяч семьсот сорок.
– А как ты догадалась? – спросил изумленный начальник.
– Не знаю, – честно ответила Номбеко. – Может, вернемся к работе?
В тот день ее повысили в должности до помощницы заведующего.
Но неграмотная девочка, хоть и умела считать, но все больше досадовала, что не в состоянии прочесть распоряжений йоханнесбургского руководства, которые ложились на стол ее начальника. Тот и сам не особенно дружил с буквами. Он с трудом продирался сквозь каждый текст, параллельно листая африкаанс-английский словарь, чтобы перевести совсем уж неудобочитаемые слова на худо-бедно понятный язык.
– Что им надо на этот раз? – спрашивала Номбеко.
– Вроде бы требуют, чтобы мы тщательнее заполняли мешки, – отвечал заведующий. – Так мне кажется. Или хотят закрыть какую-то очистную станцию. Не поймешь, – вздыхал заведующий.
Заместительница ничем не могла ему помочь и поэтому тоже только вздыхала.
На счастье, как-то в душевой при раздевалке ассенизаторов к тринадцатилетней Номбеко пристал мерзкий старикашка. Впрочем, он тотчас передумал, не успев ни до чего добраться, поскольку девочка воткнула ему в ляжку ножницы.
На другой день она отыскала старикашку по ту сторону ряда отхожих будок в секторе «Б». Тот сидел в складном кресле перед своей зеленой хижиной. Ляжка у него была забинтована, а на коленях лежали… книги?
– Ну, чего тебе? – спросил старикашка.
– Дяденька, я, кажется, забыла свои ножницы у тебя в ляжке и вот пришла их забрать.
– Я их выбросил, – сказал старикашка.
– В таком случае ты задолжал мне ножницы, – сказала девочка. – А где ты научился читать?
Мерзкого старикашку звали Табо, и половина зубов у него отсутствовала. Ляжка отчаянно болела, и он не испытывал ни малейшего желания беседовать с рассерженной девчонкой. С другой стороны, впервые за все время его пребывания в Соуэто хоть кто-то заинтересовался его книгами. Они заполонили всю его зеленую хибару, за что соседи прозвали старикашку «Полоумным Табо». Но девчонка спросила о них скорее с завистью, чем с насмешкой. А ну как ему за это кое-что обломится?
– Будь ты посговорчивей и не кидайся на людей с ножницами, дядюшка Табо, глядишь, и подумал бы насчет того, чтобы тебе за это кое-что рассказать. Он мог бы даже научить тебя разбирать буквы и слова. Но это если ты будешь посговорчивей.
Однако проявлять большую сговорчивость, чем накануне в душе, Номбеко не собиралась. К счастью, ответила она, у нее остались еще одни ножницы, их она приберегает для другой ляжки дядюшки Табо. Но если дядюшка Табо попридержит руки и научит ее читать, то о целости другой своей ляжки он может не беспокоиться.
Табо не понял – девчонка что, угрожает?
• • •
Хоть в глаза это и не бросалось, но Табо был человек состоятельный.
Родился он под брезентом в порту города Порт-Элизабет, что в Восточной Капской провинции. Когда ему было шесть лет, полицейский забрал его маму, да так и не выпустил. А папа решил, что мальчик уже достаточно большой, чтобы о себе позаботиться, – даром что с заботой о себе у него как раз имелись проблемы.
– Осторожнее там, – кратко напутствовал он сына, хлопнул его по плечу, а сам отправился в Дурбан,
