Разрывы следовали один за другим. Над головой свистели и шуршали осколки. Иногда они боронили бруствер, и тогда кто-то откидывался назад, а кто-то грузно, медленно сползал вниз, судорожно загребая руками мокрую землю.
Танки на ходу перестроились и пошли на окопы двумя эшелонами. Головному осталось до них метров двести. Но надо было подпустить их еще ближе, чтобы собаки попали в мертвое пространство. Тогда они наверняка достигнут своей цели.
Огонь по пехоте противника усиливался — ее пытались отсечь от танков. Но автоматчики, укрываясь от огня, прятались за броню машин. Рев моторов и лязг гусениц нарастали. Становилось жутко от грохота стальных чудовищ.
— Вперед, Волчок! — крикнул Ваганов. — Взять! — И выпустил из окопа большую серую собаку.
Тело собаки плотно обхватывал брезентовый вьюк с боевым зарядом-миной, наверху которого кинжалом торчал штырь взрывателя. Наклонив лобастую голову, Волчок ринулся к ближнему танку. Вот он юркнул под него. Раздался сильный взрыв, машина вздрогнула, остановилась, задымила. Но левее и правее ее обошли два других танка.
— Шарик, вперед! Взять! Трезор, вперед, взять! Взять!
Две собаки — белая гладкошерстная и лохматая черная — выскочили на бруствер и устремились к вражеским танкам. Большой черный Трезор не добежал до цели — подстреленный, ткнулся носом в землю, а белый Шарик закатился под танк и подорвал его. Из люка вынырнул танкист и прыгнул вниз, но настигнутый пулей, распластался у пылающей машины.
Третий танк первого эшелона неумолимо шел на окопы, а вслед за ним двигались еще три.
— Вперед, Полкан! Взять! — приказал Петухов, спуская с поводка крупного лопоухого пса. Полкан высунулся из траншеи, но увидев чудовище, изрыгающее огонь, задрожал и сполз обратно. Петухов ударил его ремнем. Пес заскулил и прижался к ногам хозяина. Тогда Иван схватил гранату и, громко крикнув «Полкан! Взять!», выскочил наверх и пополз к приближающемуся танку.
Надо было приподняться, размахнуться как следует и бросить гранату под гусеницу, но огонь вражеских автоматчиков прижимал к земле. На мгновение оторвался от нее, бросил. Взрыв! Недолет!… Поторопился. А танк приближался. «Полкан, взять!» — опять крикнул Иван. Пес выпрыгнул из траншеи, промчался мимо прижавшегося к земле хозяина и, бросившись под машину, оглушительным взрывом распорол ей стальное брюхо.
Петухов почувствовал, как его сильно ударило по голове. Все померкло. Он уже не видел, как вожатые выпустили еще четырех собак, не видел, как оставшиеся вражеские танки вдруг повернули обратно и на полной скорости стали удирать, как наша пехота расстреливала заметавшихся по полю автоматчиков. Осмелевшие собаки с лаем преследовали уходящие машины, а бойцы, забыв об осторожности, высовывались из окопов и кричали весело:
— Глядите! Танки от собак драпают!
… Придя в себя, Петухов не сразу понял, где находится. Потом увидел, что лежит в блиндаже. На маленьком столике — коптилка, сделанная из медной гильзы противотанкового снаряда. И еще увидел лицо молоденькой медсестры.
Заметив, что раненый открыл глаза, сестра радостно воскликнула:
— Очнулся! Товарищ капитан, очнулся!
Над Петуховым наклонился капитан Неверов и еще кто-то с забинтованной головой. Это был лейтенант Смирнов, но Иван его не узнал.
— Ничего, будем жить! — ободряюще сказал Неверов.
Но Иван этого не услышал, видел только двигающиеся губы.
Он чуть-чуть улыбнулся, хотел что-то сказать, пошевелил губами, языком, но слов не получилось. Он забыл названия всех предметов. От напряжения и волнения силы иссякли, будто кто-то высосал всю кровь. Глаза увлажнились, защемило сердце.
Раненый простонал что-то невнятное.
— Валя, что он говорит? — спросил капитан.
— Ему холодно, он пить хочет, — пояснила сестра и, поддерживая рукой взлохмаченную голову Петухова, стала поить его крепким горячим чаем. Затем бережно уложила, укрыла еще одной шинелью. Петухов заснул. Он не мог слышать, как капитан Неверов сказал:
— Погорячился. Вылез из окопа. Смелый парень…
— Да, молодцы вожатые, — согласился лейтенант Смирнов, — не будь нынче собачек, туго бы нам пришлось…
ПОДВИГ САНИТАРА
Однажды в наш лазарет привезли раненую собаку. Пес был похож на кавказскую овчарку — лохматый, темно-серый, ростом с доброго теленка. И кличка у него была какая-то размашистая — Разливай.
Мы удалили осколки, и раны стали быстро заживать. У собак хорошо зарастают раны.
Недели через две, когда Разливай выздоровел и мы собирались отправить его в строй, в лазарет пришел хозяин. Был он пожилой, кряжистый, с большим скуластым лицом, выбритым до синеватого глянца. Обращаясь ко мне, поднял к козырьку руку и представился:
— Ефрейтор Ткачук. Санитар-вожатый. Раненых возил. Трех собак миной уложило, а нас с Разливаем смерть миновала…
Мощный его бас гудел, как из бочки. «Вот, наверное, поет!» — подумал я. Левая рука у ефрейтора была забинтована и висела на перевязи. На широкой груди поблескивала новенькая медаль «За боевые заслуги».
— Я сейчас в медсанбате, — продолжал Ткачук, — в команде выздоравливающих. Хотели меня эвакуировать дальше, да я упросил оставить. Наша дивизия для меня — дом родной.
Мы сняли Разливая с привязи. Он подошел к своему хозяину и ткнулся мордой в колени. Даже хвостом не вильнул.
— Суровый ваш Разливай… — сказал я.
— Такой уж у него характер, — пояснил Ткачук, — неразговорчивый. Но хозяина не подведет. Я его взять хочу. Можно?
— Пожалуй, можно, но зачем он вам теперь, один-то?
— Я ему напарников присмотрел в деревне. Буду готовить новую упряжку, а Разливай вожаком будет. Он у меня опытный: школу окончил и пороху понюхал…
Прощаясь, ефрейтор озабоченно сказал:
— Меня весна беспокоит… Снег скоро сойдет, а тележки у меня нет. На волокуше по земле тяжеловато.
— Приходите к нам, — пригласил я, — у нас кузница есть, и кузнец хороший. Может, что-нибудь смастерит…
— Спасибо, обязательно приду. Отпрошусь у командира медсанбата и приду.
Наш лазарет располагался в совхозе. Жители находились в эвакуации, и мы были полными хозяевами. Конюшни и коровники превратили в лазареты для раненых животных, в кузнице подковывали лошадей и чинили повозки. Был у нас замечательный кузнец Григорий Демин, мастер на все руки: он и лошадь подкует, и повозку починит, и часы исправит. Встречаются в народе такие таланты.
Через несколько дней Ткачук пришел, и я познакомил его с Деминым — светловолосым и голубоглазым парнем.
— Тележка нужна, — сказал Ткачук, — только хорошо бы колеса на шарикоподшипники поставить. Полегче возить собачкам.
— Не знаю, смогу ли, — ответил кузнец, — не делал таких. Подумать надо.
Демин не любил много говорить и давать обещания. Недалеко от нас, в деревне, стояла автомобильная рота. Кузнец, не откладывая, съездил туда и привез шарикоподшипники.
Ткачук и Демин приступили к работе. Стоял теплый, солнечный апрельский день. От земли, только что освободившейся от снега, шел парок. Кое-где нежными иголочками пробивались травинки. В такие дни как-то особенно томила тоска о доме, о мирной жизни.
Ткачук прикрыл глаза рукой от яркого солнца и сказал со вздохом:
— Эх, какая благодать!… Теперь бы землицей заняться… Кабы не война-то… — Потом в раздумье посмотрел на свои могучие руки и опять взялся помогать Демину.
Иногда они пели вполголоса. Голос Ткачука гудел густо, а тенорок Демина словно вился вокруг баса длинной, тонкой ленточкой. Как-то мы попросили их спеть в полный голос. Ткачук ответил:
— Нельзя мне. Враги услышат…
Мы были в пятнадцати километрах от передовой, но в шутке ефрейтора была доля правды. Голос у него был необычайной силы.
Через несколько дней тележка была готова. На деревянной раме крепились санитарные носилки. Они быстро и легко снимались, и на них можно было нести раненого. Ткачук был очень доволен. Прощаясь со мной, сказал:
— Золотые руки у Демина. Такой человек в хозяйстве — клад. — И добавил: — У меня сын вроде него, Сергей. Где-то под Ленинградом. Только что-то писем давно не пишет…
Санитар-вожатый увез свою тележку в медсанбат, и вскоре я увидел его за «работой».
В тележку были впряжены две пары разномастных собак: впереди, справа — серый Разливай, рядом с ним — рыжий Барсик, а в коренной паре — черный лохматый Жучок и белый Бобик. Все три новые собаки — простые дворняги, малорослые, но с растянутым мускулистым телом, как и подобает ездовой собаке. Видно было, что Ткачук подбирал их с умом. Рядом с ними крупный Разливай казался львом.
«Команда» у Ткачука была пока не дисциплинированная. Когда я увидел его «экипаж», Барсик, обернувшись, рычал, шерсть у него на холке дыбилась щетиной. Позади него волновался Жучок. Вот-вот сцепятся.
