Такая оплата в натуре, которую галерея (Электра и Эмильена – опасные деловые женщины) установила своим художникам, позволяет снизить стоимость авторских прав на продаваемые произведения. Во всяком случае, на данный момент.
Через несколько лет, десять или пятнадцать, молодые художники могут потребовать дополнительный процент, если их будут принуждать спать с Эмильеной. Но не будем жестоки. Сегодня жена моя весьма желанна, особенно если ей захочется проявить страсть, иными словами, завестись в момент любви, что снимает с неё все внутренние ограничения, но такие "приступы безумия" со мной с ней случались редко и много лет назад.
Естественно, что я узнал о связи – связях – Эмильены из анонимных писем, целой череды писем, предупреждений, написанных в разных стилях и с разным количеством орфографических ошибок.
Когда я думаю об Эмильене и ее любовниках – часто, но не всегда, – то ощущаю легкое головокружение и пустоту в желудке. Все это длится несколько минут. Ощущение, сходное со страхом.
Кроме этого неприятного – даже тягостного – для меня следствия связей Эмильены, есть и вторая неприятная сторона, хотя она и не имеет такого морального значения. Жена считает себя обязанной покупать у каждого из своих художников – а значит, и любовников – одно из их произведений, и эти так называемые шедевры постепенно заполонили нашу квартиру. Если быть честным, признаю, я не уверен, что она переспала со ВСЕМИ производителями художественных произведений, но сомнения, поселившиеся в моей душе, не в ее пользу.
Эмильена не знает, даже не подозревает, что мне известны ее похождения – весь город в их курсе. Она предпринимает всяческие предосторожности, и в городе побольше ни я, ни другие никогда бы не заподозрили ее в прелюбодеянии. Такая скрытность, забота о сохранении внешних приличий, даже безрезультатная, делает ей честь. Благодаря ее стараниям я веду сносную жизнь.
Эмильена собирается расширить галерею – эта тема вечернего разговора, как, впрочем, и прочих вечерних разговоров. Последний из её протеже создает с помощью пантографа столь объемные произведения, что при существующем положении дел их можно экспонировать лишь в лежачем положении. Это его не устраивает, а совладельцы здания решительно против поднятия потолка первого этажа, где расположена галерея. Гнев Эмильены вызван именно этим. Я охотно признаю, что сложилась безвыходная ситуация. У гигантизма есть и свои положительные стороны. Ни одно из этих произведений не уместится в нашей квартире.
– Я сегодня допрашивал убийцу, – по глупости роняю я, воспользовавшись паузой в стенаниях Эмильены.
Эмильена как-то странно откидывает голову назад, словно я вдруг сунул ей под нос что-то исключительно вонючее. Ее вилка замирает на полпути от тарелки ко рту.
– Не вижу связи, – произносит она.
Она абсолютно права. Я краснею. Какая муха меня укусила?
– А… каков он?
Странно, но она почти напугана. Я уже давно не говорил о своих профессиональных делах за ужином. Меня вдруг охватывает вдохновение. Слова теснятся в моей голове. Только бы она не потеряла интереса. Надо найти точное, резкое, жалящее слово, которое разом охарактеризовало бы моего героя…
– Симпатичный, – говорю я. – Хотя нагловат. Спокоен и уверен в себе. Вероятно, умен.
– Такими часто бывают параноики.
– Ничто не доказывает, что он параноик! – удивленно восклицаю я. – Ни шизофреник, и вообще ничего такого.
– Поскольку ты считаешь, что признаки сумасшествия можно прочесть на лице?
Мне на ум приходит ужасная мысль – наверное, необязательно быть сумасшедшим, чтобы возникло желание прикончить свою жену. Но я молчу. Конечно, надо быть сумасшедшим. Надо быть сумасшедшим, чтобы убить.
– Если его объявят сумасшедшим, – воинственным тоном заявляет Эмильена, – его запрут в психушку и забудут о нем, не так ли?
– Именно так, если только однажды его не сочтут здоровым и не выпустят. В таком случае он, конечно, может снова пойти на убийство.
– Отвратительно, – говорит Эмильена. – Отвратительно.
В её голосе звенит знакомая нотка, нотка презрения. И снова я не знаю почему, а потому не замечаю её.
– Не понимаю, как тебе может нравиться такое ремесло,- заявляет Эмильена.
Давно наши беседы не заканчивались подобным образом. Но и я давно не заговаривал о своей профессии дома. Тем хуже для меня. Мне нечего возразить, она права. Я не удовлетворен. Я никогда не бываю удовлетворен. И именно поэтому продолжаю жить, как жил.
2. Второй допрос
– Охрана, введите обвиняемого.
Он не изменился ни обликом, ни поведением. Усаживается в то же кресло, что и в первый раз. Дверь открывается снова. В шуршании черного платья возникает адвокат, хорошенькая загорелая блондинка, самый молодой сотрудник крупнейшей адвокатской конторы при префектуре. Назначена председателем суда, поскольку обвиняемого вопрос защиты совсем не волнует.
Обвиняемый косо смотрит на женщину, едва повернув голову в ее сторону. На его лице написано отвращение, словно от неё воняет (хотя такого просто быть не может). Она, похоже, в затруднении. Не знает, что делать с черным портфелем, и ставит его наконец у своих ног.
– Она мне не нужна, – заявляет обвиняемый. – Мне не нужен адвокат, особенно баба, а тем более баба в таком духе. Она напоминает мне первую жену. Гнусная зассыха.
– Прошу вас, – обрываю его я. – Умерьте ваш тон.
Он со смущенным видом улыбается. Мне вспоминается отчет психиатра. Нагл, потом смущен. Именно так. Что это значит?
Адвокат растеряна. Она трясет пальцами в кольцах перед своим лицом.
– Я не хочу её, – со спокойствием заявляет обвиняемый. – Я отказываюсь от помощи адвоката и сейчас, и на будущее. Можете записать в протокол. Я выражаюсь достаточно ясно?
Бросаю взгляд на мадам Жильбер – она уже внесла заявление в протокол.
– Увы, мэтр, я огорчен, но в подобных обстоятельствах…
Она подскакивает, будто ее укусили за задницу, щеки её горят…
– Если позволите, господин следователь, это почти… облегчение. Однако, если вы передумаете, – она поворачивает голову в сторону обвиняемого, но не смотрит ему прямо в лицо.
– Убирайтесь, – спокойно произносит он, не сводя взгляда с меня.
Адвокат исчезает.
– Сожалею, что был груб, господин следователь, – говорит обвиняемый, – но люблю ясность в деле. Просто бабы меня раздражают. Все подряд. Мне от них блевать хочется. Будь я еще гомосексуалистом… Увы.
– Вы ненавидите женщин, всех женщин? Он наклоняется ко мне.
– Именно так, всех.
– На первом допросе вы заявили, что убили свою жену по имени…
– Эстелла, урожденная Мазуайе.
– Мне хотелось бы услышать описание причин и обстоятельств вашего поступка.
– Даже не знаю, с чего начать. В конце концов, убийство Эстеллы последнее в ряду…
– Скольких человек вы убили?
– Трех. Свою первую жену. Свою любовницу. Потом Эстеллу. Хотите, чтобы я начал с Эстеллы или с первой, Клодины?
– Если вас не затруднит, начните с Эстеллы Мазуайе.
Обвинение, а значит, и мое следствие касаются только этого убийства. По остальным дело должна начать или вновь открыть прокуратура.
– Как хотите, – заявляет обвиняемый. – Вы, наверное, правы. Пока воспоминания свежи…
Я внимательно рассматриваю его. Он не выглядит циником. Он не хвастается. Он, похоже, озабочен тем, чтобы помочь тонкой работе юстиции. Он поудобнее устраивается в потертом кресле, обитом черным пластиком. Я часто повторяю себе, что на лежанке психоаналитика свидетели и обвиняемые раскалывались бы быстрее. Каждый человек, даже самый скрытный, постоянно борется с желанием раскрыться, забыться, и чем проще окружение, тем легче обнажить свою душу…
– Прекрасно, – он округляет грудь. – Даже сегодня, господин следователь, во мне поднимается злоба только при одной мысли о ней. Мы были женаты четыре года. Четыре года мерзости.
– Есть развод, – замечаю я, чтобы вернуть его к конкретным фактам.
Он удивлен.
– Развод? Не согласен, господин следователь. Развод кончается тем, что люди расходятся, а кто-то получает алименты. Не понимаю, почему я должен содержать кого-то, кто отравлял мне жизнь целых четыре года.
У него логика безумца. Убив, он отравил себе жизнь до конца дней.
– Моя проблема, господин следователь, состоит в том, что бабы всегда берут верх надо мной. Но теперь этому пришел конец, настоящий конец. Как это происходит? Вначале я одинок. Однажды мне надоедает быть одиноким. Я встречаю женщину, которая мне нравится. Я сопротивляюсь, сопротивляюсь, ибо знаю их, знаю, на что они способны. К несчастью, воспоминания со временем тускнеют, и однажды либидо берет верх. Меня соблазняют против моей воли. Она ловка. Я почти убеждаю себя, что именно она отличается от других. Она разделяет мои вкусы, она достаточно независима, чтобы обеспечить мне определенную свободу. Она позволит мне жить своей жизнью, а в постели ведёт себя потрясающе…
