- Стало быть - всё превосходно в Германии? А - в кармане?
И хохочет, подпрыгивая на стуле. Ольгуньке тоже весело, она хлопает в ладоши, роняя ложку под стол, мать щёлкает её по затылку и кричит:
- Подними, дрянь!
Девочка плачет, тихо и жалобно, отец, прижав её к себе, оглядывается: уже сумерки, час, когда тёмное и светлое, встретясь, сливаются в серую муть. Где-то поют холостяки, доносится назойливый звук гармонии, а вокруг Павла, точно летучие мыши, вьются слова тестя:
- Нет, вы не о Германии, а о кармане помечтайте, я вас прошу! Женились - так уж вы о кармане, пожалуйста, да-а! Уж если дети посыпались - устройте для них прочное отечество, а оно - на кармане, на тугом, строится, да, да!
Маков, укачивая задремавшую дочь, думает о тесте: четыре года тому назад он знал Валька другим человеком, помнит, как на митинге в кирпичных сараях сапожник, смахивая с глаз мелкие слёзы, кричал:
- Ребята! Жалко вас - ну, всё равно! Ходи прямо! Бодро ходи! Вот - мы себя жалели, жили, как приказано, - оттерпели за вас, - вам теперь страдать, за детей ваших...
И ему, Павлу, сапожник сказал однажды:
- Гляжу я, брат, на тебя, слушаю, жалею, что не сын у меня, а дочь! Эх, вот бы мне такого сына...
Но с того времени, как городские патриоты вышибли Вальку правый глаз, старик круто повернул назад.
"Он не один перевернулся", - грустно думает Павел.
Жена резкими движениями собирает со стола грязную посуду, гремят тарелки, падают ложки, и она кричит:
- Подними! Знаешь, что мне наклоняться трудно.
- Не-ет, вы политику оставьте иностранным державам, а сами семейным дельцем займитесь!
Маков несёт в дом заснувшую дочь, скрипят ступени крыльца, и, в тон им, скрипит жена:
- Кабы не глупости эти...
- Да, да, да! - стучит деревянный голос тестя.
Из-за чёрных деревьев поднимается в небо красноватый шар луны; Павел Маков сидит на ступенях крыльца, рядом с женою, гладит волосы её и почти шёпотом говорит ей:
- Если случится, посадят меня в тюрьму - товарищи тебе помогут...
- Как же, дожидайся! - фыркает Даша.
- Нам всем - необходимо стремиться к организации...
- Стремись. А на что женился?
В голове и груди его сверкают дорогие ему мысли, он не слышит тоскливых возражений Даши, она не слушает его.
- Не говори ты мне чепухи своей! Ты, бывало, до ста рублей приносил в месяц, а теперь - что?
- Это не моя вина, тут общие условия...
- А ты плюнь на условия... брось товарищей и работай...
Она желает говорить ласково, убедительно, но - устала за день, и ей хочется спать. Четвёртый год тянутся эти разговоры, ничего не изменяя, она жалеет мужа, боится за него, он почти такой же добрый и глупый, каким был всегда, и такой же упрямый. Она знает, что не одолеть ей этого упрямства, и всё круче в груди у неё скипается страх за себя, за дочь. Жалость к мужу растёт, становясь угнетающей, но, не находя слов, в которых могла бы выразиться, перекипает в злобу.
А он смотрит, как по двору ползёт к его ногам тень рябины, простираются, жадно вздрагивая, бесчисленные острые пальцы, и, уходя всё дальше в будущее, таинственно сообщает жене:
- Видишь вот: уже во Франции...
- Отстань! - угрюмо останавливает она и, закинув голову к небу, почти кричит придавленным голосом: - Ведь не дожить, - ведь дети...
Он молчит, сброшенный с отдалённых, светлых высот на маленький двор, в тесный круг каких-то кривых клетушек.
Ей хочется плакать, но раздражение сушит слёзы, и только в горле у неё клокочет, когда, тяжело встав на ноги, она говорит:
- Я - спать. А ты, чай, к товарищам?..
- Да, - не сразу отвечает он.
Уходя, она громко ворчит:
- Хоть бы переловили скорее вас, окаянных, - один конец! Может, умнее станете...
Луна уже высоко, и тени короче. Лают собаки.
И распутная баба Фенька Луковица орёт где-то на огородах пьяным, рыдающим голосом:
Мил-лай мой по Волге плавал...
У-утонул, паршивый дьявол...
Иногда такие беседы разрешались бурно: Даша кричала, задыхаясь от злого возбуждения, взмахивала руками, её большие груди нехорошо тряслись под грязной кофтой, - Павлу было тошно смотреть на неё в такие минуты, и, молча отмахивая от себя обидные, грубые слова, он недоуменно думал:
"Как же это я не видел, что она такая?"
И вот, после одной из таких сцен, с ним случилось то, что раздвоило ему душу и уже более года мучило фальшью, которой он стыдился, но - не мог устранить её.
Как-то, в субботу, он принёс мало денег, и это взорвало жену: она швырнула деньги на пол и заорала на него, а когда он, возмущаясь, сказал решительно и строго: "Молчать!" - она, толкнув его к двери, бешено крикнула:
- Вон, нищий! Дом - тятенькин, мой дом! А ты - проходимец, в тюрьме твоё место, - вон!
Он знал причину этого взрыва, - пришла пора капусту рубить, а денег на покупку её не хватало. Оскорблённый, не помня себя, он выскочил на улицу, долго сидел в чьём-то огороде, стараясь спрятать свою обиду и боль. Потом пошёл в город, там в грязненьком трактире выпил водки и незаметно очутился в "Соборном сквере" - жалком садике около приземистого пятиглавого храма.
Дул ветер, какая-то верёвка касалась колоколов, извлекая из меди тихие вздохи. Вокруг собора, в кольце фонарей, дрожали огни, а над крестами глав неслись серые клочья туч, обнажая холодные синие ямы неба, и казалось, что потоки ветра льются со свистом оттуда, из этих окон, в пустоту.
Порою между тучами являлась испуганная луна, - тучи бросались на неё, как серая толпа нищих на гривенник, кинутый им, и растирали её по небу сырою тяжестью своею в жалкое, тусклое пятно. Ветер качал землю, как злая нянька люльку нелюбимого ребёнка.
Маков сидел на скамье, поддерживая руками охмелевшую голову, и бессвязно думал о злых шутках жизни: чем больше человек хочет хорошего, тем больше ему даётся плохого.
Кто-то сел рядом с ним, он поднял голову, - конечно, это была барышня, и ему показалось, что так и следует: кто же, кроме вора или проститутки, может подойти к человеку, одиноко сидящему ненастною ночью в пустынном месте?
О чём-то говорили, потом долго шли по улицам города, и всю дорогу Павел, охмелев, рассказывал о своей неудачной женитьбе, о том, что в жене он не нашёл родной ему души, пред которой он мог бы развернуть своё сердце.
Барышня сказала:
- Это часто бывает...
- Часто? - спросил Павел. - Почему ты знаешь?
- Жалуются часто...
Павел заглянул в лицо ей - ничего особенного, обыкновенное лицо гулящей девушки.
И, вспомнив о жене, он злобно подумал: "На же тебе! Вот и пойду с этой..."
На квартире у неё он снова говорил о жизни, о своих думах, а потом лёг спать и заснул раньше, чем она пришла к нему.
Поутру, сконфуженный, пил с нею чай, стараясь не смотреть в глаза девушки, и, уходя, предложил ей тридцать пять копеек - все деньги, какие были у него.
Но она спокойно отвела руку его в сторону и очень внятно сказала:
- За что же? Не надо.
Ему не понравился её жест, и слова тоже показались неприятными.
- Нет уж, пожалуйста, возьмите!
- Хорошо! - согласилась она, приняв две серебряные монетки. Но, дёрнув плечами вверх, снова повторила:
- Только - не за что ведь...
"Сейчас пригласит заходить к ней, - подумал Павел, надевая пальто. Скажет, как её зовут, когда бывает дома..."
А она, глядя куда-то в пол, под ноги ему, задумчиво сказала:
- Хорошо очень говорили вы вчера... про нашу сестру, про женщин...
Эти слова, польстив ему, на минуту погасили брезгливое чувство к ней. Виновато усмехаясь, он проговорил:
- Очень рад, коли так... Пьяный я был, - я ведь вообще-то не пью... Прощайте!
Она молча протянула руку.
На улице он подумал:
"Не позвала! Деньги не хотела брать - почему?"
Он не мог вспомнить своих речей, и даже лицо её неясно рисовалось перед ним.
Со смешанным чувством удовольствия и сожаления он, подходя к дому, подумал:
"Встречусь и - не узнаю её..."
Моросил дождь, пальто его намокло и давило плечи, голова болела, одолевало желание лечь спать.
Жена встретила молча, даже не взглянула на него. Он долго сидел в углу, глядя, как она сильными руками месит тесто и как на локтях у неё то появляются, то исчезают соблазнительно красивые ямки. И вся она такая дородная, крепкая.
Чтобы начать разговор, он спросил:
- А где Оля?
- Где! Чай, сегодня у добрых людей праздник, - в церковь с дедушкой ушла...
Павел миролюбиво сказал:
- Вот этого я не понимаю: зачем трёхлетнего ребёнка водить в духоту, по дождю.
И остановился, вспомнив, что он уже не однажды говорил именно эти слова в ответ на такую же фразу жены.
Тесто запищало под её руками ещё громче, и стол заскрипел.
"Сказать ей: вот до чего ты довела меня - видишь? Вот куда ты толкаешь, - сказать?"
Что-то вспыхнуло в нём, он подошёл к ней, положил руку на круглое её плечо.
- Не лезь! - крикнула она, стряхнув его руку, и покраснела так, что даже шея у неё налилась кровью. - Поди к чёрту, - а то так и тресну наотмашь!
