- Ты, верно, дядькой при детях? - говорил он.
- Никак нет, ваше благородие, я на кухне, при поварах; поварам подсобляю, - отвечал жандарм.
- Так, так... а что полковница-то родила али еще нет?
- Никак нет, ваше благородие, ждется еще пока... что бог даст.
- Так, так! - заключал секретарь и начинал играть серебряной табакеркой, внушавшей сильное подозрение, что это был дар за измену Фемиде. Между всеми этими лицами, надобно сказать, более всех поразил мое детское внимание мизерный чиновничишко в поношенном вицмундиришке, в худеньких штанах и в дырявых сапогах. Он беспрестанно ежился, шевелился, как будто бы его сейчас только круто посолили и посыпали сверху перцем. Он то садился на самый краешек стула, то вскакивал и подбегал к секретарю, кланялся перед ним, что-то такое рассказывал ему, и тот на все это отвечал ему с обязательным полупрезрением. Не ограничиваясь секретарем, чиновничишко относился даже к madame Сокальской, но та уж ему ничего не отвечала. От родителей чиновник перебегал к нашей группе и, обдав нас сильным запахом водки, прямо обращался к довольно шершавому малому лет шестнадцати, одетому тоже в вицмундирчик; но боже мой! В какой вицмундирчик: сшитый не только что из толстого, но даже разноцветного сукна, так что туловище у него приходилось темносинее, а рукава голубые. Чиновничишко с самым строгим видом что-то такое, должно быть, внушал ему. Мальчик, в свою очередь, тоже строго смотрел на него и сохранял упорное молчание. Вошли директор (черноволосый мужчина, с необыкновенно густыми и длинно отросшими бровями), и за ним, как гиена, выступал сутуловатый и как бы вся и все высматривающий инспектор. Мы все невольно сделали движение вытянуть руки по швам. Родители привстали. Жандарм проворно отнял от носу белую рукавицу. Чиновничишко поклонился ученому начальству самым унизительно-подлым образом. Директор начал читать список поступивших в гимназию:
- Павел Аксанов?
- Я! - пискнул белокуренький мальчик.
- Гавриил Беляев?
- Я! - отвечал еще тоньше уже черноволосый мальчик.
- Михаил Гавренко?
- Я! - отвечал тоже тонко и тоже брюнетик.
Словом, постоянно почти слышались нежные дисканты, но вдруг директор, несколько замявшись в языке, произнес:
- Иосаф Ферапонтов?
- Я! - отвечал на это почти мужской уже бас, так что мы все невольно оглянулись.
Это откликался мальчик с разными рукавами. Директор тоже, кажется, был озадачен.
- Господин Ферапонтов? - повторил он.
- Я-с, - отвечал мальчик тем же возмужалым голосом.
- Подойдите сюда.
Ферапонтов подошел.
В это время, несколько сбоку, к директору приблизился и чиновничишко.
На лице почтенного педагога вдруг изобразился ужас. Пожимая плечами и все более и более закидывая голову назад, он произнес:
- Что такое? Что такое? Где мы? Не в эфиопских ли степях? Какие у вас рукава? Гимназист вы или арлекин?
Все лицо мальчика загорелось стыдом. Видимо, что это была самая больная для него струна. Вместо него стал отвечать чиновничишко.
- Ну, батюшка, что ж? Виноват, не имею состояния. Не погубите, благодетель: не имею чем одеть лучше, - проговорил он - и ни много ни мало бух директору в ноги.
Я видел, что мальчик при этом вздрогнул. Директор тоже возмутился подобным самоунижением.
- Встаньте, я не бог ваш и не царь! - произнес он недовольным голосом и потом, обращаясь к мальчику, прибавил: - Который вам год?
- Шестнадцатый, - отвечал тот.
Директор несколько времени смотрел ему прямо в лицо самым оскорбительным образом.
- Гм!.. Шестнадцатый год и всего только в первом классе! - произнес он насмешливо. - Зачем уж было в таком случае поступать к нам и своей шерстью портить целое стадо?
- Говорено было, благодетель, ему это, так ведь упрямец! - подхватил вместо сына чиновничишко, чуть не до земли кланяясь директору, - лучше бы в службу шел да помогал бы чем-нибудь отцу, а я что? Не имею состояния, виноват!
- Ступайте на свое место! - обратился директор к мальчику.
Тот пошел. Как ни старался он смигнуть слезы, но они против воли текли по его щекам!
Когда нас распустили и мы стали в прихожей надевать наши шинельки, мне очень хотелось посмотреть, что наденет на себя Ферапонтов, но он пошел так, в одном только вицмундирчике. "Так вот отчего, - подумал я, - от него так пахнет сыростью. Он и в гимназию, видно, пришел насквозь пробитый дождем". Чиновничишко, накинув на себя какое-то вретище вместо шинели, поплелся тоже за ним и начал опять ему что-то толковать и внушать. Мальчик пошел, потупя голову.
Очень скоро после того между всеми нами узналось, что гадкий чиновничишко был некогда служивший в консистории архивариус, исключенный из службы за пьянство и дебоширство, а разношерстный Ферапонтов (прозвище, которое мальчик получил на самых первых порах) был родной сын его. Жили они в слободе, версты за четыре от гимназии, в маленьком, развалившемся домике, и мальчик, говорят, даже стряпал у отца за кухарку. Каждое утро он являлся в класс, облитый потом, хотя по-прежнему ходил в одном только вицмундирчике. Нанковая чуйка, с собачьим воротником, появилась на его плечах только в начале ноября. Он приходил обыкновенно с обедом, и мне всегда очень хотелось узнать, что такое он приносил с собою, старательно завернутое в сахарную бумагу. Мы все, например, очень хорошо знали, что детям жандармского полковника, с тем же жандармом, присылали всегда из родительского дома и котлет и жареной курицы, вкусный запах которых, пробиваясь из оловянной миски, сильно раздражал наши голодные ноздри; но что ел Иосаф и где совершал этот акт, никому было не известно!
Однажды мы сидели в классе математики. Учитель ее, жестокосердейший меланхолик, сидел погруженный в глубокую задумчивость. Собственно учением он нас не обременял, но наблюдал более всего тишину и спокойствие в классе. Мы все сидели как мухи, прихваченные морозом. Вдруг белобрысый Аксанов, оказавшийся ужасно гадким мальчишкой, встал.
- Никита Григорьич, - начал он пищать своим тоненьким голосом, позвольте мне пересесть. С Ферапонтовым сидеть нельзя-с: он луку наелся.
Учитель мрачно и вопросительно взглянул на него.
- Луком дышит на меня-с, сидеть около него невозможно-с, - объяснил Аксанов.
Учитель, наконец, понял его.
- Ферапонтов, подите сюда, - проговорил он.
Ферапонтов, весь вспыхнув, подошел.
- Дохните на меня.
Ферапонтов дохнул.
- Фай! - произнес учитель, проворно отворотив нос. - И не стыдно вам это?.. Не стыдно благородному мальчику делать такие гадости?
Ферапонтов молчал.
- Подите на колени.
Ферапонтов, не поднимая глаз, пошел и встал, а учитель снова погрузился в свою задумчивость.
С ударом звонка Ферапонтов встал и сел было на свое место, но Аксанов опять к нему привязался:
- Луковник, луковник! - дразнил он его, вертясь перед ним.
- Отстань! - повторял ему несколько раз Иосаф, с тем терпеливым выражением, с каким обыкновенно большие собаки гоняют маленьких шавок.
Но Аксанов не унимался.
- Луковник, луковник!.. Разноперый луковник!.. - говорил он и дернул Ферапонтова за его голубой рукав.
Движения этого было достаточно. Я видел, как лицо Иосафа мгновенно вспыхнуло, и в ту же минуту раздался страшнейший удар пощечины, какой когда-либо я слыхивал, и мне кажется, что в этом беспощадном ударе у Иосафа выразилась не столько злоба к врагу, сколько ненависть и отвращение к гадкому человечишку. Аксанов перелетел через скамейку. Изо рта и из носу его брызнула кровь. Заревев во все горло, он бросился жаловаться к инспектору, от которого и снизошло приказание: стать Ферапонтову на колени на целую неделю. Иосаф снес это наказание, ни разу не попытавшись ни оправдаться, ни попросить прощения. А между тем учиться он начал решительно лучше всех нас: запинаясь, заикаясь и конфузясь, он обыкновенно начинал отвечать свои уроки и всегда их знал, так что к концу года за прилежание, а главное, я думаю, за возмужалый возраст, он и сделан был у нас в классе старшим. Как теперь помню я его неуклюже-добродушную фигуру, когда он становился у кафедры наблюдать за нашим поведением, повторяя изредка: "Пожалуйста, перестаньте, право, придут!" В черновую книгу он никогда никого не записывал, и только когда какой-нибудь шалун начинал очень уж беситься, он подходил к нему, самолично схватывал его за волосы, стягивал их так, что у того кровью наливались глаза, и молча сажал на свое место, потом снова становился у кафедры и погружался в ему только известные мысли.
С третьего класса нас вдруг начали учить маршировать и кричать в один голос: "Ура!" и "Здравие желаем!" Инспектору (особе, кажется бы, по происхождению своему из духовного звания) чрезвычайно это понравилось. Он мало того, что лично присутствовал на наших ученьях, но и сам пожелал упражняться в сих экзерсициях и нарочно пришел для этого в одну из перемен между классами.
