деревьев. Здесь, под густым покровом вечнозеленой хвои, где солнечный свет почти не проникал к прелой лесной подстилке, Кристина чувствовала себя как дома, Исааку же, наверное, было уютно в готическом особняке на другом конце города, где к железным воротам с обеих сторон подступала живая изгородь, а громадные двери обрамлял резной портал с каменными горгульями и изображениями святых.
— А что подумает Луиза Фрайберг? — полюбопытствовала Кристина.
— Понятия не имею! — Исаак пошел рядом с ней. — Какая разница?
Кристина бы принарядилась, знай она заранее, что в то утро он появится в их доме на Шеллергассе и будет молча ожидать на каменных ступенях, пока она закроет огромный кованый засов входной двери. Рыжевато-коричневое шерстяное пальто до щиколоток, которое подарила девушке на Рождество обожаемая ею бабушка, было плотным и теплым, но жесткий воротник и потертые карманы напоминали о том, что его сшили из каретного одеяла.
Теперь, ведя Исаака через лес вниз по холму к яблоневым и грушевым садам, Кристина касалась пуговиц пальто, пробегала пальцами по его борту, чтобы удостовериться, что оно полностью скрывает старенькую одежду, надетую под ним. Сборчатые рукава и прошитый потайным швом подол ее детского платья были коротки, расстегнутый лиф тесно облегал груди, а сине-белая клеточка казалась слишком ребяческой. Серые чулки, поддерживаемые ремешками, пристегнутыми к нижней рубашке, мохнатились бесчисленными катышками и зацепками, оставленными шипастыми кустами и грубой корой деревьев. Но Кристина всегда так одевалась на прогулку, ведь до нынешнего дня она ходила в лес одна. Ей не приходилось беспокоиться о платье, когда она становилась на колени, чтобы сорвать укрытый под влажным папоротником гриб или, ползая по земле, собирала буковые орешки для приготовления растительного масла.
Все в ее семье носили одежду, сшитую из цветных простыней или переделанную из старых вещей. И Кристина никогда не задумывалась об этом, пока не начала работать у Бауэрманов. Большинство девушек и женщин в городе одевались точно так же — в поношенные платья и юбки, накрахмаленные передники с залатанными карманами и высокие башмаки на шнуровке. Но собираясь на работу в дом Исаака, Кристина всегда облачалась в одно из двух воскресных платьев. Эти лучшие свои наряды она приобрела в местной одежной лавке, выменяв их на яйца и козье молоко.
Такая расточительность расстраивала мутти[1] — ее звали Роза, — которая уже десять лет работала у Бауэрманов полный день. Выходные платья предназначались для посещения церкви, негоже надевать их для мытья посуды, стирки белья и чистки серебра. Но Кристина поступала по-своему и не обращала внимания на то, каким строгим взглядом провожала ее мутти, когда она входила в выложенную бежевой плиткой кухню Бауэрманов. Иногда Кристина одалживала платье для работы у своей лучшей подруги Кати, обещая вернуть его незамаранным. Перед тем как отправиться на работу, она всегда тщательно расчесывала белокурые волосы, заплетала их и укладывала «корзинкой». Но когда утром Исаак неожиданно появился на пороге, ее волосы были небрежно собраны в косу, закинутую за спину.
К ее облегчению, сам Исаак был в коричневых рабочих брюках на помочах и синей фланелевой рубашке, в которых он стриг траву или рубил дрова, а не в отутюженных черных брюках, белой рубашке и темно-синем жилете, в которых ходил в университет. Бауэрманы были состоятельны и нужды не знали, но отец приучал детей к труду. Исаак и его младшая сестра Габриелла несли постоянные обязанности по дому.
— Представляю, что бы сказали твои родители, — проговорила Кристина, не отрывая взгляда от красной ленты тропы.
Постепенно лес стал редеть, вековые дубы и буки сменились нескладными молодыми деревцами, и путники вышли из темноты леса к расположенному высоко на холме яблоневому саду. Шесть белых овец, пасшихся на полянке, при внезапном появлении людей дружно подняли свои кучерявые головы. Кристина остановилась и жестом велела своему спутнику замереть на месте. Овцы посмотрели на них и продолжили щипать траву. Довольная тем, что они не спугнули животных, девушка опустила руку и двинулась было дальше, но Исаак ухватил ее за запястье и потянул назад.
Рослый, около ста восьмидесяти пяти сантиметров, с широкими плечами и мускулистыми руками, худенькой и невысокой Кристине он казался великаном. Они очутились лицом к лицу, и, заглянув в его сияющие карие глаза, девушка почувствовала, как кровь прилила к ее щекам. Она знала наизусть каждую черту его лица, любовалась его волевым подбородком, волной темных волос, спадавших на лоб, гладкой загорелой кожей могучей шеи.
— Откуда ты знаешь, что думают мои родители? — широко улыбнулся Исаак. — Разве вы с моей мамой беседовали за кофе с пирогом?
— Nein![2] — рассмеялась Кристина. — Твоя мама не приглашала меня на кофе.
Мать Исаака, Нина, была женщиной честной и щедрой и время от времени присылала семье Кристины гостинцы: линцеторт, апфельштрудель[3] или пфлáуменкухен[4]. Поначалу мутти пыталась отказываться от подарков Нины, но та только качала головой и настаивала, говоря, что ей приятно помочь нуждающимся. Бауэрманы пили настоящий кофе, не эрзац-кофе[5] и не цикорий, и мама Исаака иногда передавала с Кристиной фунт обжаренных зерен для ее родных. Но распивать с прислугой кофе из своего лучшего фарфорового сервиза было не в правилах Нины Бауэрман.
— Mutti сказала, что между вами с Луизой все уже решено, — произнесла Кристина, смущенная тем, как крепко его широкая теплая ладонь держит ее руку. Она высвободилась и с бешено колотящимся сердцем пошла дальше.
— Ничего не решено, — ответил Исаак, следуя за ней. — Мне все равно, что думают люди. К тому же разве ты не знаешь: Луиза уезжает в Сорбонну.
— Но она ведь вернется? И Mutti рассказала мне, что фрау Бауэрман всегда говорит: «Достань сегодня лучшее столовое серебро, Роза. На обед придут Луиза и ее семья». На прошлой неделе она велела: «Сегодня день рождения Луизы, купи лучшую селедку, чтобы приготовить ее любимое блюдо — Matjesheringe in Rahmsosse[6]. И проследи, чтобы за кофе Исаак и Луиза сидели рядом».
— Только потому, что наши семьи дружат. Наши матери выросли вместе.
— Твои родители надеются…
— Мама знает, что я об этом думаю. И Луиза тоже.
— А отец?
— Он не вмешивается. Родители отца возражали против их с мамой брака, потому что она не исповедовала иудейскую веру. Но он не послушался их
