Революция, представленная глазами различных героев «Голого года», складывается из многих правд и взглядов различных сословий города. Так, анархистка Ирина в «Голом годе» говорит, что «теперешние дни, как никогда, несут только одно: борьбу за жизнь, не па живот, а на смерть». И что она хочет «испить все, что мне дали и свобода, и ум, и инстинкт, — и инстинкт, — ибо теперешние дни — разве не борьба инстинкта?!»[9] Барин Андрей Волкович так видит эти дни: «— Свобода! свобода! Ничего не иметь, от всего отказаться, — быть нищим! — И ночи, и дни, и рассветы, и солнце, и зной, и туманы, и грозы, — не знать своего завтра»[10]. И в эти дни его выгоняют из своего поместья. А персонаж Егорка, так напоминающими автора интонациями, излагает ставшую впоследствии известной историософию: «Ходила Россия под татарами — была татарская ига. Ходила Россия под немцами — была немецкая ига. Россия сама себе умная. Немец — он умный, да ум-то у него дурак, — про ватеры припасен. Говорю на собрании: нет никакого интернационала, а есть народная русская революция, бунт — и больше ничего»[11].
У революционного хаоса в произведениях Пильняка, как и в его творчестве в целом, есть своя динамика, его произведения, какими бы модернистскими они ни были, — подчинены внутреннему ритму, мелодике, которая, большей частью, и определяет характер и границы его работ. Музыка сквозит даже в самых малых по размеру рассказах Пильняка. Об этом же указывал и А. Луначарский. Говоря о Пильняке как о «самом одаренном» из «новых писателей, родившихся в революции», он отмечал: «…Я задержусь еще на внешней манере Пильняка. Ему хочется быть очень ритмичным. Он доводит прозу по ее звучанию почти до белого стиха или, если хотите, до прозы Белого. Художественные приемы Пильняка иные, чем у Белого, но цель та же самая: дать изображению пусть гротескную, но по сути внутренне четкую структуру. <…> Даже при конструировании отдельной страницы, главы Пильняк старается достичь подобия не только строфичности, но прямо-таки музыкального творчества…»[12]
Роман отразил все своеобразие, которое в дальнейшем в зрелые годы отличало мастерство талантливого Пильняка. Пильняк вошел в литературу зрелым и уверенным в себе человеком и писателем, со сформированным своеобразием творчества и мировоззрения, стержень которого сохранился в его дальнейшей литературной деятельности.
Рассказы Пильняка, по мнению современников писателя и позднейших критиков, составляют чуть ли не лучшую часть его литературного наследия. Несмотря на авангардный стиль произведений, рассказы Пильняка сохраняют старые традиции, они лиричны и музыкальны, в них есть своя, свойственная Пильняку мелодика и философия. И если в его романах и повестях сквозит метель и революция, представленная в модернистской форме, то в рассказах сохранились старые традиции классического повествования с извечными вопросами бытия и взаимоотношений мужчины и женщины.
«Пильняка, конечно, очаровали навсегда тургеневские, ставшие в 80-х годах чеховскими, а в 900-х зайцевско-бунинскими, лирически-обывательские, реакционно-обломовские, мелко-поместные и интеллигентско-уездные мотивы русской жизни, — писал Г. Горбачев. — О них он писал до Октября и теперь, как только кончилась гроза, снова ищет среди сделанных ею разрушений не побегов новой жизни, а в первую очередь остатков тургеневского: подновленная „Лесная дача“ и „Земляника в июле“ радостно и любовно описывают после- октябрьскую уцелевшую бестолково-томную лень и лирическую эротику „лишних людей“ и прекраснодушных кисейных женщин»[13].
В 1922 году Б. Пильняк впервые выехал за границу, представляя в Берлине новую литературу. Его приезд вместе с поэтом А. Кусиковым вызвал ажиотаж в эмигрантских кругах. О своей поездке и впечатлениях позднее он написал очерк «Заграница».
Творчество Пильняка с самого начала его литературной деятельности вызывало многочисленные споры и нападки. Всегда настороженная и напуганная смелостью его образов критика упрекала его в отсутствии в его произведениях коммунистической оси, вокруг которой и развивались бы события, в том, что он воспринял революцию как бунт, очищающую грозу, метель, которая замела и растеряла истины, и не увидел направляющей революцию руки. Сам же Пильняк так определял свой взгляд на писательское предназначение: «Я люблю русскую культуру, русскую — пусть нелепую — историю, — писал он в письме Д. А. Лутохину, — ее самобытность, ее несуразность <…> Я был за границей, видел эмиграцию, видел туземщину. И я знаю, что русская революция — это то, где надо брать вместе все, и коммунизм, и эссеровщину, и белогвардейщину, и монарховщину: все это главы русской революции, — но главная глава — в России, в Москве… И еще: я хочу в революции быть историком, я хочу быть безразличным зрителем, всех любить, я выкинул всяческую политику, мне чужд и коммунизм (большевизм — дело иное), потому что это [нрзб.] кастрирует мою — национальную Россию»[14].
В 1923 году в творческом восприятии Пильняка появился образ «машин». В том году Пильняк вместе с Н. Никитиным посетил Англию, где увидел разницу между Европейской цивилизацией и бедностью России, которой еще предстоял пройти длительный путь развития. Этот визит углубил замысел начатого до поездки романа «Машины и волки», в котором невежество и дикие инстинкты, волки, — противопоставлялись разуму и промышленному прогрессу, машинам. Машина и волки, город и деревня, разум и стихийное, как и в жизни, переплетаются в творчестве Пильняка, ища возможности сосуществования.
Новый этап в творчестве Пильняка совпал и с изменениями в личной жизни. Все эти годы Пильняк жил в Коломне, которая не раз была описана в его произведениях и постепенно стала в его творчестве образом провинции. Там он обзавелся семьей, там родились его дети Наташа и Андрей, там его застала всемирная известность. Но в 1924 году он расстается с женой М. А. Соколовой, покидает тихую Коломну и ее размеренный ритм жизни под бой колоколов соседствующей с его домом церкви «Николы-на-Посадьях», и перебирается в Москву. Вскоре он женится на актрисе Малого театра О. С. Щербиновской, колесит по стране и по миру, приобретает все большую известность и все большее количество нареканий со стороны критики в свой адрес. Его жизнь получает новую окраску и приобретает иной, суматошный для него ритм. Спасаясь от городской суеты, в июне 1924 года он отправляется на месяц в Шиханское лесничество на Волге, где в глуши лесов заканчивает работу над романом «Машины и волки», а в августе едет в Архангельск для пересадки на ледокол «Персей», отправляющийся в полярную экспедицию на Шпицберген. В 1925 году он путешествует по Мраморному, Эгейскому, Средиземному морям, посещает Константинополь, Пирей, Порт-Саид и описывает эту поездку в «Повести о ключах и глине» (1925). В феврале 1926 года Пильняк уже едет в Китай и Японию. И об этой поездке в том же году он пишет роман «Корни японского солнца» и повесть «Китайский дневник» (1927). Поездка оказалась плодотворной. В письме редактору газеты «Известий» И. И. Скворцову-Степанову (21 ноября 1926 г.) он писал:
«<…>Я выступал там, как представитель советской общественности, в Японии в честь меня был издан специальный номер „Ничирогейзуцу“, я работал там над организацией Японо-Русского журнала, который не стоил бы нам ни копейки; в Китае я организовывал Китае-Русское Общество культурной связи, шанхайский толстый журнал „Южная Страна“ предоставлял свои страницы для этого общества. Тот успех работы, который выпал мне, я ни в какой мере не приписываю себе, считая его успехом нашей общественности, представителем которой я был. Я приехал на родину, — и я оказываюсь в положении Хлестакова по отношению к Японии и Китаю, в положение Хлестакова ставя нашу литературу и общественность. Я не имею права не уважать своего труда — и я не имею права хлестаковствовать с нашей общественностью. В Японии я писал о России и русской, советской литературе в „Осака-Асахи-Шимбун“, в крупнейшей газете с полуторамиллионным тиражом, и в социалистическом, крупнейшем журнале „Кайзо“ <…>»[15].
По возвращении в Москву он узнал, что вокруг его имени разразился скандал в связи с публикацией в пятом номере журнала «Новый мир» его «Повести непогашенной луны» (Новый мир. 1926. № 5). В персонажах повести командарма и «негорбящегося человека», толкнувшего во имя партии главного героя на операцию, приведшую последнего к смерти, — современники мгновенно разглядели их прототипов, Фрунзе и Сталина, а предисловие автора, призванное опровергнуть портретность, еще больше усилило ее. На догадки о прототипах наталкивало и посвящение повести А. Воронскому, другу М. В. Фрунзе. В этой повести Пильняк одним из первых обнажил нарождающийся механизм тоталитарного режима. Отвечая на нападки в свой адрес, Пильняк, тем не менее, продолжал защищать достоинство писателя и признавал себя виновным лишь «в бестактности». Несмотря на скандал с «Повестью непогашенной луны», Пильняк продолжал писать и публиковаться. Многие его произведения написаны по впечатлениям от поездок заграницу и по СССР. Чтобы понять происходящие у себя в стране процессы, Пильняк пытается их осознать и увидеть со стороны, на фоне мирового развития и цивилизации, на фоне древних культур других народов. Объективные сравнения автора жизни своей и других стран наводили на многие нежелательные размышления. Его репортажи и очерки регулярно появлялись в центральных газетах страны, так же как и бесконечное количество рассказов мелькало на страницах столичных журналов. В 1927 году появились книги «Заволочье», «Корни японского солнца», «Очередные повести», «Расплеснутое время», «Рассказы», «Рассказы с Востока». В 1929 и 1930 годах вышло его собрание сочинений в восьми томах[16].
