Мы сказали гостеприимство: это слово именно и выражает нашу мысль. Ум принимает чужия мнения, чужия понятия, как гостей: он беседует с ними, он оказывает им уважение; но это еще не значит, что он отдает им дом свой как хозяевам. Большие бары живут или живали открытым домом. Умные люди должны жить открытым умом. Там, где нет доступа, где двери назаперти, там, поверьте, или нищета, или закоснелость, или недоверие к собственным силам, чтобы отражать нашествие иноплеменное.
Князь Варшавский познакомился с Козловским еще во время путешествия по Европе великого князя Михаила Павловича, при котором Паскевич находился. Он полюбил его и при первом удобном случае приблизил к себе. В течение многих лет просиживал он с ним ежедневно в своем варшавском кабинете по нескольку часов сряду далеко за полночь. Знавшим Козловского, но мало знавшим князя Паскевича, эти беседы проливают новый свет на личность полководца; эти беседы не должны были быть всегда мирные и одногласные. Нет сомнения, что часто было и разногласие. Тем лучше! при искреннем и горячем обмене мыслей должны быть и обоюдные уступки. Это весьма важно: добросовестные уступки не ослабляют нашу внутреннюю силу. Напротив, они очищают и укрепляют ее; они отсекают от неё то, что было в ней неправильно и болезненно наросшего. Способность воспринимать истину, если выходит она и из неприятельского лагеря, есть тоже сила ума самобытного. Для подобного ума истина, хотя исходит она и от противника, перестает быть неприятельскою. Есть люди, особенно между публицистами, которые, при первом заявлении мнения с мнением их не вполне согласного, начинают с того, что хватят противника по роже и потом говорят ему: ну, теперь потолкуем о деле. Эти люди готовы признавать за измену себе терпеливое выслушивание противника.
Соотношения двух варшавских собеседников были совершенно другого свойства.
Однажды Наместник получает, по делу довольно важному, записочку на цветной бумаге, раздушенную, от г-жи Вансович Князю Наместнику не понравилась эта бесцеремонность. Он готов был дать о том резко почувствовать. Помилуйте, сказал Козловский, если она признавала бы вас за сераскира, то, конечно, подала-бы вам формальное прошение на длинном листе бумаги или даже на пергаменте. Но она видит в вас только Тюрена или Конде. А эти великие полководцы любили получать цедулочки от любезных женщин. При этих словах официальная щекотливость была, разумеется, разом обезоружена.
В другой раз фельдмаршал был за что-то недоволен Английским консулом и, кажется, выразил ему свое неудовольствие не в бровь, а прямо в глаз. Это смутило и возмутило Козловского. Проживши много лет за границею с дипломатами и сам старый дипломат, он, по своим понятиям, видел в каждом дипломате лицо избранное и неприкосновенное.
Легко догадаться можно, что Козловский употребил все свое красноречие, все свои уловки, чтобы уладить эту дипломатическую размолвку, чтобы усмирить эту бурю в стакане. Но князь Паскевич не сдавался. Он решительно не хотел делать ни одного примирительного шага. Дулся-ли Козловский на героя или точно был огорчен непреклонностию его, не знаю. Но несколько дней сряду не ходил он в Царский Замок. Наконец, однажды утром получает он приглашение на обед к Наместнику. Приехав к нему, застает он в числе приглашенных и Английского консула. Воображаем себе удивление и радость Козловского. Эта черта, как ни маловажна, не должна быть пропущена молчанием, для характеристики князя Паскевича. Тут есть что-то утонченно-вежливое и сочуственно-человеческое.
Конец ознакомительного фрагмента.
