Блант был завербован в Кембридже Берджессом в «конце 1935 — начале 1936-го» и получил задание прощупать подающих надежды левых старшекурсников. К этому заданию он отнесся халатно — по крайней мере, не преуспел в нем: с 1937 по 1939 г. он подыскал лишь двух или трех подходящих людей. Но с началом войны он стал работать в военной разведке и тут же принялся поставлять засекреченную информацию; в 1940 г. перешел в МИ-5, где стал заниматься слежкой за дипломатами из нейтральных стран и изобрел систему тайного просматривания их портфелей. К тому же он тайком рылся в столах своих коллег. Результаты его деятельности стали эффективными и регулярными: начиная с 1942 г. он раз в неделю, между девятью и десятью вечера, встречался со своим советским связным, каждый раз в разных местах Лондона, и передавал ему свою добычу. Судя по архивам русской разведки, за период с 1941 по 1945 г. он передал в НКВД 1771 документ. (Для сравнения: у Берджесса эта цифра равняется 4605, у Маклина 4593, у Кернкросса 5832.) После войны он еще пять лет продолжал понемногу поставлять информацию; последний его существенный вклад заключался в исполнении роли связного, когда бежали Берджесс и Маклин.
Другие шпионы были более щедрыми поставщиками информации, но интересно в них лишь то, что имеет отношение к шпионажу: мотивы, стиль, специфические навыки, ошибки. Их профессиональная и частная жизнь во многом была подчинена жизни шпионской. Блант же два десятилетия был хладнокровным и усердным предателем, но шпионаж составлял лишь малую часть его существования. В первую очередь он был экспертом в области французского искусства и архитектуры. Его (официально) пригласили работать в Лондонском Варбургском институте, позже он перешел в конкурировавший с ним Институт Корто, который в итоге возглавил. Он составлял каталог рисунков старых мастеров в Виндзорском замке и в 1945 г. стал инспектором королевских картин. Он первым написал по-английски о Жорже де ла Туре и был одним из инициаторов переоценки творчества Пуссена, согласившись курировать первую выставку его картин в Лувре в 1960 г. Если его ученые изыскания порой подвергались сомнению, то авторитет — никогда: по мнению Картер, в пятидесятые годы он был «самой яркой и влиятельной личностью среди британских искусствоведов», хотя и менее известной широкой публике, чем Кеннет Кларк. Анита Брукнер, учившаяся у него в Институте Корто, так говорит о своих ровесниках: «Все мы хотели быть похожими на Бланта».
Таковы факты и характер его обособленного и публичного существования: это он давал советы Национальному обществу охраны памятников и нашептывал что-то о Тициане Ее Величеству — что так взбесило тех, кто потом присутствовал на его процессе. И это все тот же Блант спланировал маршрут побега для Берджесса и Маклина и после ухитрился официально помогать МИ-5 выяснять, что же все-таки произошло; это Блант сидел и не рыпался, когда Филби заподозрили и вынудили уйти в отставку, а потом публично оправдали устами Министра иностранных дел и побудили (или позволили) бежать. Уверенный, что у них недостаточно улик, чтобы предъявить ему обвинение в суде, Блант отказался бежать и рассказал все, что знал, (или — не забывайте, что речь идет о шпионе, — то немногое сверх того, что, как ему было известно, знали они) в обмен на статус неприкосновенности. Далее последовали пятнадцать лет шаткого забвения, по истечении которых он был упомянут историком Эндрю Бойлом, заклеймен сатирическим журналом «Private Eye» и разоблачен на высшем уровне самой Маргарет Тетчер: «И черт возьми, да послужит ему это уроком». В то время Берджесс был уже мертв, а Маклин и Филби сидели в безопасности в Москве; семидесятилетний Блант, профессор на пенсии, больной раком в стадии ремиссии, пережил позор, усугубленный тем, что в свое время другие шпионы избегли наказания.
Он был лишен всех мирских почестей, в том числе рыцарского звания — унижение, которое поставило его на одну доску со столь несхожими негодяями двадцатого века, как ирландский предатель сэр Роджер Кейсмент и Николае Чаушеску. Британская пресса радостно оседлала любимого моралистического конька. «Sunday Telegraph», спутав двух разных Блантов, обвинила его в смерти сорока девяти голландских агентов; когда Блант спросил у своего адвоката, можно ли счесть это клеветой, тот ответил, что защищать ему нечего, поскольку от доброго имени Бланта ничего не осталось и всем он известен как «предатель и гомосексуалист». К оскорблениям определенного уровня Блант привык: в свое время сэр Альфред Маннингс, президент Королевской академии, насмешливо называл его «высоколобым» и «экспертом». Теперь же ученый муж-популист Малькольм Маггеридж сказал свое веское слово, обозвав его «женоподобным эстетом», как будто хотя бы одно из этих качеств могло объяснить измену.
По иронии судьбы Блант был предан Советскому Союзу в лучшем случае лишь теоретически. Его строгая мать, бредя на смертном одре, воображала себя в России, где, жаловалась она, еда «совершенно отвратительна»; неприхотливость ее сына могла помочь ему выжить, если бы он все-таки сбежал, однако проживание или хотя бы близкое знакомство с рабочим раем не входило в его планы. В Кембридже левые никогда не принимали Бланта всерьез; однажды — типичный пример — он ушел пораньше с антифашистского митинга, чтобы выпить чаю в клубе «Реформ». Его первый связной, бывалый европейский коммунист, считал его «простодушным человеком»; русский связной позже жаловался, что его интересы ограничиваются архитектурой. Блант так и не лишился иллюзий, в том числе и потому, что никогда не смотрел в лицо фактам, которые могли поставить под сомнение его умозаключения. На первый взгляд, понятия «эстет» и «революционер» кажутся несовместимыми, хотя некая логика тут есть. Научные круги всегда были благодатной почвой для чистого марксизма.
Блант начинал как один из последователей Блумсбери; эти поборники сексуальной аморальности и главенства эмоций в жизни получили свою долю порицания. Когда в 1979 г. Бланта попросили объяснить, почему он стал шпионом, он ответил изречением Э.М. Фостера: если мне придется выбирать между предательством друга и предательством родины, надеюсь, у меня хватит мужества предать родину. Эти часто цитируемые слова — как и дилемма Йейтса: совершенство в труде vs совершенство в жизни — хороши как образец изящной риторики, но не лишены фальши. Человеку крайне редко приходится делать именно такой выбор. Начнем с того, что у Бланта было две родины, а не одна, а среди британцев, с которыми он общался, лишь Берджесс был ему настоящим другом (и — недолго — любовником), с Маклином же и Филби отношения у него были чисто приятельские. И еще: предавая свою страну, ты автоматически предаешь всех своих друзей в этой стране, хоть сами они и не предатели. К тому же, если уж на то пошло, в кругу друзей Блант гораздо чаще злоупотреблял доверием и обманывал, чем демонстрировал верность.
Мастерство Миранды Картер, с которым она прочесывает закоулки жизни Бланта, производит глубокое впечатление. Биография — жанр в лучшем случае относительно правдивый, обусловленный избирательностью памяти, недоступностью некоторых сведений, соблазном предоставить выжившим последнее слово и т. д. Биография шпиона — дело еще более безнадежное. Шпион (spy) всегда рифмуется с ложью (lie); разведывательные управления заметают следы и маскируют неудачи (неприкосновенность Бланта была на руку не только ему самому, но и МИ-5); правительства ловко изворачиваются. Когда шпиона с высоким положением в обществе выводят на чистую воду, всегда оказывается, что кое-кто из хорошо его знавших (в нашем случае, Стивен Спендер) вовсе не так уж хорошо его знали. И в довершение всего, мир шпионажа притягивает всякого рода непрошеных гостей с крайне расплывчатым представлением о реальности: фантастов, конспираторов-теоретиков, простофиль и олухов. Малькольм Маггеридж уверял: «По своему опыту знаю: дипломаты и агенты безопасности — еще большие вруны, чем журналисты», — правда, Маггеридж сам был одновременно агентом и журналистом, так что парадокс Эпименида тут напрашивается сам собой. Картер исключительно трезво и скептически относится к источникам, из которых ей пришлось черпать информацию; то и дело на страницах появляется лаконичная сноска, предающая забвению очередного болвана. Тем легче ей будет оценить комизм нижеследующего эпизода: уже после выхода книги авторитет одного из ее главных свидетелей был подорван при позорящих его обстоятельствах. Бывший член Парламента Руперт Олласон, который пишет книги о шпионах под псевдонимом Найджел Уэст, консультировал Картер по поводу архивов русской разведки и снабдил ее некоторыми документами из них. Она отзывается о нем как о «разумном и добросовестном» человеке. Мистер Джастис Лэдди из Высокого суда, похоже, с ней не согласен. В конце прошлого года он председательствовал на процессе по обвинению Олласона в присвоении авторства и прав на мемуары Пятого шпиона Джона Кернкросса и, соответственно, крупных гонораров от издательства Random House. Мистер Джастис Лэдди заключил, что на свидетельской трибуне Олласон нанизывал «одну ложь на другую», и назвал его «самым бесчестным свидетелем» в своей практике.
